* В конце ХIХ века через Московский университет и, в частности, через лекции М.М. Троицкого прошли многие самобытные философы. И хотя Лев Михайлович Лопатин (1855–1920) явно не числился среди любимых учеников Троицкого, именно он, чуть ли не единственный, перенял от него действительно глубокий интерес к психологии. Причем несмотря на всю свою критичность, он, как бы незаметно для самого себя, заимствовал у того многие психологические постулаты: о „субъективности познания“, о „пространственности материальных объектов и темпоральности духовных“, о „логической природе мышления“, о приоритете самонаблюдения над другими методами психологии. Кроме этого он заимствовал и общий взгляд на современную философию (и психологию), которая „не дала ничего нового, что не было бы известно еще в прошлом веке“. Как характеризовал Лопатина Е.Н. Трубецкой, „он остался совершенно вне всякого влияния философской мысли Канта... сохранил почти в полной неприкосновенности философский стиль эпохи Лейбница. Рационалистическое доказательство бытия Божия и бессмертие души, философский плюрализм динамических субстанций и „спиритуализм“ — все это черты, переносящие в духовную атмосферу докантовской философии“ (32). Тем не менее, совершенно несправедливо было бы видеть в трудах Лопатина лишь повторы давно прошедшего — в них была предпринята уникальная попытка описать душу как целое, и это в то время, когда позитивизм, с его стремлением все разложить на элементы, считался в России „единственным научным мировоззрением и всякая метафизика была предосудительна“.
В судьбе Льва Михайловича атмосфера подобных вечеров сыграла определяющую роль, тем более, что с детства он был очень впечатлителен и чутко реагировал на все, что делалось вокруг. Очень сильно он был привязан к своим братьям: „Лева — болезненный, белокурый высокий худой мальчик с голубыми глазами был отвлеченный и более рассудительный, поэтому с ним советовались: он предупреждал и удерживал, но не мог устоять и делал то же, что оба старших. Проникся интересом нового предприятия — скатиться в лесу с крутого обрыва к речке, но вместо того, чтобы лечь боком, перекувырнулся через голову, да так и пошел вниз с кручи, между пнями и стволами, не в силах удержаться и кувыркаясь головой“ (6). Но, пожалуй, еще больше, чем к братьям, Лопатин был эмоционально привязан к Вл. Соловьеву, дружба с которым началась в 1862 г., когда их семьи отдыхали летом в подмосковном селе Покровское–Глебово (ныне: Покровско–Стрешнево около р. Химка). Тогда цель их деятельности, в которой неизменно участвовал и Николай Лопатин, „состояла в том, чтобы наводить ужас на покровских обывателей, в особенности женского пола“ (19), и, конечно, инициатором этих забав был не Лев Лопатин. К этому надо добавить, что в Московской частной гимназии Л.И. Поливанова, где учился Лопатин и где — на произведениях Шекспира, Жуковского, Пушкина — сформировалась его выразительная русская речь — был драматический кружок, и он на протяжении десяти лет был его активным участником (любимой была роль Яго из „Отелло“).
И сама атмосфера „лопатинских сред“, и общение с яркими индивидуальностями (среди которых было много „богемных“ натур) не только определили умственный и нравственный потенциал Лопатина, но и послужили образцом того стиля жизни, из–за которого его всегда считали чудаком и оригиналом. Это — и беспрерывные разговоры (как называл их Л.Н. Толстой, „философская болтовня по призванию“), и неумеренное курение, и позднее вставание ото сна, и, наконец, полнейшее отсутствие бытовых интересов. В качестве характеристики отношения Лопатина к практическим вопросам показателен такой эпизод: с поступлением в университет он перебрался на второй этаж лопатинского особняка, в маленькую комнату антресолей мезонина, такую низкую, что до потолка можно было дотянуться рукой, а Соловьев „всякий раз остерегался удариться головой о косяк двери“. Эта комната показалась Лопатину столь невзрачной, что он решил как–нибудь дотянуть до весны, но... так и остался в ней на всю жизнь. Значительно позже, когда родные Лопатина продали дом общине сестер милосердия, он выхлопотал у новых хозяев разрешения остаться в своей „детской“, не представляя себе, как и куда можно из нее переехать (2),(32). Обстановка в этой комнате все время оставалась предельно аскетической: кровать, умывальник, два стола, несколько стульев, на одном гвоздике, вбитом в стену, висел уже завязанный галстук, на другом — иногда полотенце, а одно время портрет М.К. Морозовой. Уже будучи профессором и полностью уйдя в умственные сферы, он показывал просто классические образцы непрактичности и рассеянности: после обеда спрашивал у окружающих, а что же он все–таки ел. Успеха у барышень не имел, ухаживать не умел, хотя относился к дамам по–рыцарски (8), и на женитьбу так и не решился: „Да как же я женюсь, вдруг у меня ребенок заболеет — что же я тогда буду делать“ (32), а между тем самым большим удовольствием в его жизни было делать подарки детям (2). В практических вопросах он не разбирался совершенно, особенно в каких–либо „формальностях или учреждениях“, поэтому при нем обязательно должен был находиться лакей, а по всевозможным собраниям его развозил неизменный извозчик: ездить, как и ходить, он опасался — боязливо озираясь, не едет ли поблизости трамвай, по временам тревожно восклицал: „Чудак, ты, Спиридон, куда гонишь!“ (8).
Вскоре желание Лопатина заниматься высокой наукой исполнилось — благодаря поддержке Герье ему все–таки удалось попасть на кафедру философии Московского университета. В 1881 г. вышел первый печатный труд Лопатина „Опытное знание и философия“. А. Белый был свидетелем, как Лопатин писал этот труд: „Он бегал взад и вперед, когда думал; обдумав строчил: ночи и дни; уже вечерами... видели свет на втором этаже: штора опущена; тень бородатая дико металась на шторе; философ Лопатин сражался с философом Рилем„ (3). После этого труда солидные публикации под его именем стали появляться чуть ли не через год. Его послужной список теперь заполнялся последовательно и без особых проблем: в 1883 г. он сдал магистерский экзамен, в 1885 г. получил звание приват–доцента, в 1886 г. защитил магистерскую диссертацию (на основе первого тома „Положительных задач философии“), а в 1891 г. — докторскую (на основе второго тома), в 1892 г. стал экстраординарным профессором, в качестве которого читал курсы по истории новой философии и основным проблемам познания, наконец, в 1897 г. — ординарным профессором. Более чем вероятно, что делалось это как бы само собой, без особых стараний со стороны Лопатина, которого интересовала чистота философских истин, ради которых он готов был жертвовать многим. Кстати, Ф.М. Достоевский, познакомившийся с Лопатиным в 1880 г., характеризовал его, как человека чрезвычайно умного, весьма мыслящего, чрезвычайно порядочного и в высшей степени „моих убеждений“. С того момента, как в 1886 г. руководство Московским психологическим обществом взял на себя Н.Я. Грот, Лопатин, воодушевленный идеей создания в России философской школы, очень активно включился в его повседневную работу: читал лекции, изучал литературу, курировал переводы. И конечно основной своей задачей, с самого начала и на протяжении всех лет работы в Психологическом обществе, он считал защиту идеалистической философии от нападок материалистов, в частности „врачей–психиатров“ (В.П. Сербского, А.Н. Бернштейна, А.А. Токарского, которого, правда, „извиняло то, что он познакомил психологическое общество с гипнотизмом“, и, отчасти, С.С. Корсакова, бывшим, по мнению Лопатина, „по задушевным своим убеждениям идеалистом“).
Очень часто подобные разговоры переходил в ожесточенные споры, так что окружающие думали, что спорящие ругаются. Спорил Лопатин с азартом, всегда принимая близко к сердцу и философские, и другие культурные темы (драматургия, литература, просвещение, политика, религия): его глаза „загорались огнем и даже сверкали гневом при каком–нибудь горячем споре“ (22). Но входя в азарт, становился нетерпимым, язвительным и переставал слушать собеседника: считал, что знает и понимает значительно больше, чем кто–либо другой. Поэтому и знакомиться с современной философской литературой он считал излишним и не делал никаких усилий, чтобы понять все, „что в каком–нибудь Когене или Риккерте было трудным или скучным, потому что был заранее убежден, что труд не окупится“. Когда А. Бергсон, которого в свое время открыл для российских читателей именно Лопатин и многие идеи которого были созвучны „Положительным задачам философии“, выразил желание приехать в Россию, то Лопатин категорически воспротивился, полагая, что все хлопоты по его приему лягут на его плечи, он же любил привычную неизменность, которая не задавала трудных и новых задач (22). После трагического для российской философии первого пятилетия ХХ века, когда скончались Троицкий, Грот, Корсаков, Токарский, Соловьев, В.П. Преображенский, С.Н. Трубецкой, именно Лопатину пришлось окончательно взять на себя и председательство в Психологическом обществе, и редактирование журнала „Вопросы философии и психологии“, но из–за своего „патриархального духа он уже не оказывал достаточного влияния на молодежь того времени“ (22). Поэтому в Москве стали возникать и другие философские общества (например, салон М.К. Морозовой), которые больше ориентировались на современность. Выразительную картину работы Психологического общества этого времени рисует Ф. Степун: „Трудность борьбы с косными московскими традициями я лично впервые почувствовал в разговоре с Лопатиным о магистерском экзамене. Тем же духом, вернее бытовым укладом повеяло на меня... на заседании психологического общества в знаменитой Круглой аудитории Московского университета. Доклады здесь читались все более людьми испытанной академической традиции. В прениях обычно выступал сам Л.М. Лопатин... Он давал всегда умный, всегда интересный, но не всегда внимательный к чужому мнению разбор доклада“ (31).
В конце ХIХ века в широких слоях российской интеллигенции отношение к метафизике было негативным — стремительное развитие естественных наук заставляло признавать ценность только за конкретными эмпирическими данными, наглядными и предельно простыми. Лопатин, в своей попытке возродить метафизику, встретил непонимание и „в лучшем случае снисходительное отношение к себе, как странному чудаку, занимающемуся никому не нужными головоломными хитросплетениями“ (24). Но его убежденность в необходимости метафизической философии, раскрывающей „необходимые истины разума“, имела очень существенные основания: он очень рано понял, что есть некоторые, мировоззренческие, вопросы, которые не могут быть решены в окончательном виде в рамках конкретных наук. И главным из этих вопросов является вопрос о целеориентированности человеческой деятельности, о ее нравственных основаниях. Уже тогда Лопатин ясно почувствовал, что решение этого вопроса находится не в том измерении, где происходит развитие естественных наук и техники. Именно этим было обусловлено обращение Лопатина к проблеме „свободы воли“, ведь именно эта проблема является ключевой в обосновании смысла человеческой деятельности, увязывая „естественно–складывающиеся“ тенденции и „сознательно–задаваемые“ цели. Это — проблема нравственного выбора, в силу чего она ориентирована на будущее и не предполагает опровержение принципа детерминизма. Но Лопатин в решении этой проблемы несколько „не рассчитал усилий и проскочил“ в план физического, дав следующую, „индетерминистскую“ формулировку (кстати, отличную от детерминистического решения Вл. Соловьева): „Нормальным и основным видом причинности в сущем является свобода и всякая необходимость имеет в свободе свое основание“. Конкретно такая формулировка могла бы показаться безосновательной, если не учитывать общего отношения Лопатина к категории материального и его стремления обосновать индивидуальность идеального.
Такое противопоставление материального и духовного, совершенно исключающее момент развития, имело и определенное тактическое основание: с оппонентами лучше разделаться сразу, в принципе, одним решающим ударом. Поэтому „разгрому“ подверглись также и возможные союзником Лопатина, причем, как жаловался, например, Е.Н. Трубецкой: „Вместо того, чтобы наводить обязательные для критика справки, он чаще предпочитает строить „мучительные догадки“ о разных компрометирующих документах“. В подобном ключе была построена критика Лопатиным теории психофизического параллелизма.
Второй момент, привносимый Лопатиным в теорию психофизического параллелизма, был обусловлен его желанием усилить позиции ее сторонников („если они в своих же интересах пойдут на некоторые уступки“). Для этого требуется, по его мнению, допустить, что „физический атом только в своем действии на другие атомы является чем–то телесным, что... в своем внутреннем бытии он есть живая монада, психический центр, испытывающий некоторые рудиментарные душевные состояния“ (11). Надо заметить, что допущение о „всеобщем одушевлении“ совершенно излишне для теории психофизического параллелизма. Но и для самого Лопатина такой заход оказался приводящим в конечном счете к фактическому отрицанию его собственных изначальных положений о жестком различении материального и духовного. Если весь материальный мир представляет собой исключительно систему одушевленных монад, то свойства материального (однородность, механистичность и пр.) перестают быть онтологическими, „от века“, и становятся гносеологическими, „преходящими“, характеризующие лишь взаимодействие монады–человека с монадами–предметами. При этом, закономерно происходит расщепление единого процесса познания на два: процесс мышления, ограниченное „механистичностью“ логики, и процесс созерцания, имеющий сверхчувственный характер (5).
Подойдя, более или менее обоснованно, к положению, что целое не сводится к сумме своих частей — „каждое явление души обладает своим, особым, индивидуальным качеством... ощущений звука, нельзя выразить в терминах ощущений света“ (16), Лопатин постарался развернуть это положение, применив его к различным психологическим процессам. Самое простое обоснование при этом получила память: если душа представляет собой „сверхвременную субстанцию“, то все ею однажды испытанное просто остается в ней навсегда и именно в том порядке, как оно было пережито. Такое, слишком простое, решение проблемы памяти вряд ли представляло какой–нибудь интерес, но оно послужило основой очень интересного положения, оставшегося, правда, неразвернутым: в памяти запечатлеваются не ситуации сами по себе, а нахождение субъекта в ситуации, и, соответственно, „существует гораздо больше степеней сознания, чем мы привыкли думать“ — в каждую единицу времени мы имеем „сознание о нашей личности, о всей нашей прошлой жизни“, или „неопределенное общее чувство“, „темный инстинкт прошлого“ (12).
Приписывание „спиритуалистического“ содержания тем или иным процессам просматривается также в учении Лопатина о бессознательном. Опираясь в значительной степени на результаты опытов с гипнотизмом, он пришел к заключению, что элементы бессознательной жизни, выступающие по отношению к сознанию внешней силой, внутри себя обладают признаками субъекта (активность, целенаправленность). При этом, „в нашем духовном существе мы соприкасаемся не с одним каким–нибудь центром бессознательной (т.е. неосознаваемой для нас) психической деятельности, а со многими“ (14), в частности, „когда мы испытываем резкую боль, ...в этом ощущении выражается борьба наших нервных клеток против нарушения их нормальных отправлений; но не мы сами ведем эту борьбу, мы только ей невольно и страдательно сочувствуем“ (16). При таком подходе сознанию человека приписывается не только функция самосознания, но и функция взаимодействия с монадами других уровней: с клетками–монадами, с мозгом–монадой, с телом–монадой — „наш организм представляет для нашего самочувствия как бы некоторый типичный двойник“ (16), — с ощущениями–монадами — „ощущение со своими особыми качествами (например, тот или иной определенный цвет или звук) бывает дано нашему сознанию, а не создается его усилиями“ (14). Достаточно бесплодный в целом, этот подход, по крайней мере в одном случае, привел Лопатина к нетривиальному решению, а именно, в отношении основного закона психофизики — закона Вебера–Фехнера, который довольно широко дискутировался на страницах „Вопросов философии и психологии“. Сформулированный в контексте решения проблемы связи души и тела, этот закон, по–видимому, начиная с Н.И. Шукшина, затем и у Н.В. Бугаева, приобрел несколько необычную и не совсем правильную формулировку: при непрерывном изменении физического раздражителя психическое состояние изменяется прерывно, скачками. Лопатин же, основываясь на этой формулировке, дал свое определение: „Далеко не все перемены в частях мозга, с которыми связана душевная жизнь, отражается в психической сфере, а лишь достигнувшие известной интенсивности“, и далее „мы никогда не воспринимаем бесконечно малых звеньев психического ряда... мы каждое наше ощущение признаем одним ощущением, каждую нашу мысль — одной мыслью“. Тем самым он привнес в исходную формулировку две гипотезы. Первая — речь должна вестись о трех уровнях: о физическом мире, о мозге со связанной с ним душевной (неосознаваемой) жизнью и о психической (сознательной) деятельности. Вторая — на уровне сознания существует что–то, что срабатывает как детектор, когда процесс на досознательном уровне достигает какого–то уровня или качества. Излишне добавлять, что Лопатин оставил эти гипотезы без малейшего рассмотрения, так как они требовали конкретно–психологического рассмотрения.
Прежде всего, надо заметить, что представления о душе у Лопатина формировались, возможно, не столько на научной литературе, сколько на... „страшных рассказах“ — „о синем, фосфорически светящемся кувшине, который летал; о могильном старичке с кисточкой; о пустом мужике без тела, но в халате“ (2). Кстати, он считался замечательным рассказчиком этих жутких историй: „Эманация духа... вызывалась у слушателей самой его наружностью, в особенности его огромными горящими глазами... Глаза эти, ярко светящиеся сквозь неизменно окружающее философа облако табачного дыма, обладали силой какого–то доброго и ласкового гипноза“ (32). После его рассказов таинственным голосом в полумраке всем становилось жутко и первому, конечно, самому Льву Михайловичу. Интерес к мистическому, потустороннему нашел свое отражение и в его увлечении спиритизмом — он, также как и несколько раньше Юркевич, очень серьезно относился к „столоверчению“ и „писанию с помощи блюдечек“, становясь часто жертвой розыгрыша друзей. Хоть как–то увязать представления о душе, которые соответствовали бы положениям спиритизма, с достижениями естественных наук конца ХIХ–начала ХХ века удавалось лишь немногим (Е.П. Блавтской, Р. Штейнеру), с позиции же „профессорской философии“ это было практически невозможно. И в своих „Неотложных задачах...“ Лопатин фактически отказался от своего профессорского образа и просто рассказал, в достаточно целостной форме, свою систему, не доказывая, а только говоря: „Прочему бы не допустить...“. Почему нельзя допустить, что душа — это „эфирный организм“, находящийся в физическом теле; что душа может действовать и вне физического тела и быть бессмертной; что душа может действовать на физические объекты, но для этого требуются особые условия; что есть духовный центр всемирной жизни; что целью мира является соединение духовных существ со своим источником и между собой? Во всех этих допущениях не было ничего действительно невозможного, но нового — тоже ничего: с подобными миросозерцаниями российский читатель был уже знаком достаточно хорошо, в какой–то степени благодаря и более ранним трудам самого Лопатина. Но можно думать, что смысл этой статьи для Лопатина был не столько в доказательстве своей философской системы, сколько как бы в выборе новой жизненной позиции, позиции верующего человека — в предчувствии надвигающихся революций. Само время (1917 г.) требовало переосмысления своего существования.
Но его организм, истощенный недоеданием и тяготами новой жизни, не хотел больше служить „прибежищем“ лопатинского духа. Всегда тяжело переносивший холода, Лопатин в марте 1920 г. простудился и получил воспаление легких. Когда положение стало критическим, к нему стали приходить друзья — проститься. Пришла и М.К. Морозова, давний друг Лопатина: „Он лежал с закрытыми глазами и, услыхав мои шаги и увидав меня, вдруг с каким–то порывом привстал и устремил на меня свои большие и выразительные глаза, стал что–то беззвучно говорить и опять вдруг упал на подушки, закрыл глаза и замолчал. На другой день он скончался. Гроб невозможно было пронести по этой узенькой деревянной лесенке наверх в спальню Льва Михайловича. Тогда один человек без труда взял на руки его маленькое легкое тело, одетое в черный сюртук, и снес его вниз. У меня врезалось в память его откинутая назад голова, беспомощно висевшая маленькая тонкая рука и свисавшие такие же маленькие ноги в белых носках“ (22). Последнее его пристанище — кладбище Новодевичьего монастыря.
Литература:
2. Басманов А., Особняк за потайной дверью, М., 1981.
4. Блонский П.П., Мои воспоминания, М., 1971.
6. Ельцова К., Сны нездешние (к 25–летию кончины В.С. Соловьева), „Современные записки. Общественно–политический и литературный журнал“, Париж, 1926, ХХVIII, с. 225–275.
8. Корелина Н.П., За пятьдесят лет (воспоминания о Л.М. Лопатине), „Вопросы философии“, 1993, N 11, с. 115–121.
10. Лопатин Л.М., „Подвижные ассоциации представлений“, „Вопр. филос. и психол.“, 1893, N 19 (4), с. 1–35.
12. Лопатин Л.М., „Понятие о душе по данным внутреннего опыта“, „Вопр. филос. и психол.“, 1896, N 32 (2), с. 264–298.
14. Лопатин Л.М., „К вопросу о бессознательной душевной жизни“, „Вопр. филос. и психол.“, 1900, N 54 (4), с. 741–757.
16. Лопатин Л.М., „Курс психологии“. Лекции, читанные на историко–филологическом факультете Имп. Московского Университета и на Высших Женских курсах в 1903–1904 академическом году, М., 1903.
18. Лопатин Л.М., „Неотложные задачи современной жизни“, „Вопр. филос. и психол.“, 1917, N 136, с. 1–80.
20. Лосский Н.О., История русской философии, М., 1994.
22. Морозова М.К., Мои воспоминания, „Наше наследство“, 1991, VI, с. 91–109.
24. Огнев А.И., Лев Михайлович Лопатин, Петроград, 1922.
26. Попов П., Лев Михайлович Лопатин, „Научные известия“. Сб. второй. Философия, литература, искусство, 1922, М., с. 310–313.
28. Радлов Э.Л., Голос из невидимых стран, „Дела и дни. Исторический журнал“, 1920, N 1, Петроград, с. 189–208.
30. Свое слово. Философско–литературный сборник, издаваемый проф. А.А. Козловым, N 5, СПб., 1898.
32. Трубецкой Е.Н., Воспоминания, София, 1921.
34. Франк С., Памяти Л.М. Лопатина, „Путь“, 1930, N 24, Париж, с. 11–115.
36. Шершеневич В., Великолепный очевидец. Поэтические воспоминания 1911–1925 г.г., в кн.: „Мой век, мои друзья и подруги“, М., 1990, с. 424.
Кондаков И.М., Лев Михайлович Лопатин: психолог сверхчувственных миров // Выдающиеся психологи Москвы. Под ред. В.В. Рубцова, М.Г. Ярошевского. М.: ПИ РАО, МОПК, 1997.