— Из-за такого пустяка вы и отказались от этой поездки? — улыбнулась Надежда.
— У меня и ста двадцати рублей-то в кармане нет...
— Я могла бы занять.
— Серьезно? Так, может, махнем вместе?
— Ну уж нет, увольте, — она скривила пухлые губы. — У меня совсем другие планы на ближайшее будущее. Но сто двадцать долларов я могла бы вам одолжить... Что вы смотрите? Я не шучу. Для меня это — не очень большие деньги.
Я задумался. Я смотрел на нее с легкой грустью. Эта женщина, которая только что спасла мне жизнь, так легко и просто готова послать меня на верную погибель... Загадочная женская душа!
— Нет, — сказал я, — отложим поездку в Сербию до лучших времен. Мой порыв, извините, иссяк. И сейчас я уже не испытываю страстного желания погибнуть под натовскими бомбами.
— Ладно, будем считать, что вы пошутили. Спокойной ночи. Пока-пока! — И она помахала прелестной ладошкой.
...Ну, зачем ты так огорчаешься, дорогая? Неужели я для тебя еще не прочтенная книга? К чему эти мольбы и унижения к твоему “страшненькому”? Ах, как все это не к лицу тебе, моя хорошая. Не считай мою любовь слабенькой былинкой, которая при малейшем противном ветре склоняет головку к земле. Я полюбил тебя достойно, честно и не с каким-либо расчетом и выгодой для себя. Сама знаешь, что все, что случилось несколько месяцев назад, в том ничего нет необыкновенного... Ну как мне развеять эту атмосферу недоверия ко мне? Одно могу сказать: успокойся. Все в порядке. Береги себя и нежные чувства для нашей любви. Не думай больше так дурно, плохо обо мне. Мои слова “до последнего вздоха” считай клятвой.
Будем надеяться, Лена, что противная затея людоеда-Гитлера закончится для него крахом и нашей победой. А как только закончится война, приеду непременно к вам, туда, где будешь ты и “лялька”.
Ты просишь писать чаще. Это не всегда удается сделать, Лена. Вот это письмо я пишу в сравнительно спокойной обстановке. Устроился на обрывистом бережке речушки, под кудрявой березой и изливаю свои мысли тебе, моя любимая “сердитка”. За все время здесь я впервые вижу такой красивый закат золотого солнца... По некоторым данным, оно, то есть солнце, заходит за городом Ленина, от которого мы стоим в нескольких десятках километров... к озеру Ильмень. Я тебе, Лена, уже писал, что здесь много соловьев, но ни к чему их трели...
Когда я проснулся, Надежда рылась в моей сокровенной шкатулке. Я зажмурился: Боже мой! что она ищет? Документы? Деньги? Может, решила прибрать к рукам мою квартиру? Расчухала — мол, временно одинокий, без жены, без никого, безработный, пропащий, нищий, легко обвести вокруг пальца... Как все просто — и как все горько... А я-то и впрямь уж поверил в ее бескорыстную доброту. Да эта героиня меня еще и прикончить сможет! А что? Тогда спасла, а теперь — прикончит... Широк русский человек!
Сквозь прищур я следил, как она перебирает бумаги в моей шкатулке. Там лежали все мои документы, паспорт, платежные квитанции, ордер на квартиру, письма... Да, те самые письма отца к матери, с фронта, которые недавно достались мне, так сказать, по наследству...
— Что вы ищете? — тихо спросил я.
Надя вздрогнула.
— Ничего... просто — шкатулка меня заинтересовала... — Она густо покраснела, быстро поставила жестяную шкатулку на место.
— Это коробка из-под леденцов-монпансье, — сказал я.
— Какая красивая! А почему на ней барельефы царей?
— Вы на крышку гляньте. “В честь 300-летия Дома Романовых”. 1913 год. Конфеты давно съедены, и те, кто их ел, давно умерли, а коробка сохранилась...
— Откуда она у вас?
— От отца. Так, все-таки, что вы искали? — И голос мой посуровел.
— Извините... — Лицо ее стало совсем пунцовым. — Вы только не подумайте... Обычное женское любопытство!
— И только?
— А что же еще? — удивилась она. — Ваш паспорт мне совершенно не нужен. А деньги... я давно поняла, что у вас нет денег.
— А моя квартира?
— Вы это серьезно? Да как вам не стыдно!
— Ну ладно, я пошутил, — буркнул я, почему-то вдруг сразу поверив в искренность ее слов. — В этой шкатулке, как вы смогли убедиться, хранится драгоценная семейная реликвия... — И я усмехнулся. — Письма отца с фронта... Они достались мне по наследству.
— От мамы?
— Нет, от отца.
— Не пойму чего-то... Ведь вы говорили, что ваш отец погиб на фронте, пропал без вести.
— Так рассказывала мама. Но она мне рассказывала не всю правду. А может, с годами и сама стала верить в свои слова...
— Но как же...
— Уже после ее смерти, года через два, меня пригласили в дом-интернат для ветеранов, есть за городом такое богоугодное заведение... Там, оказывается, в течение многих лет проживал мой отец...
— Да вы что?!
— ...и, что самое неожиданное, мама знала об этом... всегда знала! Он вовсе не пропадал без вести! Он жил все эти годы, десятилетия, жил поблизости, почти рядом... он следил за мной!
— Но почему же?..
— Мама запрещала ему встречаться со мной. Она еще в той давней, военных лет переписке пожелала прекратить с ним всяческие отношения, поставила крест на их любви... и все кончилось... и все продолжалось... и я ничего не знал... Они оба обманывали меня! Всю жизнь обманывали! Водили меня за нос! Выясняли свои отношения, кто прав, кто виноват... а я — как идиот, как последний дебил — верил ее словам, и всем повторял: “Мой папа погиб на фронте, пропал без вести”... — и надеялся, я всю жизнь надеялся, что он найдется, вернется, отыщется, и меня отыщет... Они оба — врали мне!
— Ничего не понимаю, — прошептала Надя. — Но почему?!
— А я знаю? Понятия не имею! Я раз сто уже перечитал эти письма — и ничего не могу понять... Ведь и он ее любил, всю жизнь любил, и она его — тоже... Почему же она прекратила с ним переписку в годы войны? А потом — когда он объявился тут, в наших краях, она близко его не подпускала ко мне... почему? Что за нелепая гордыня? Что за воспаленное самолюбие? Боже мой, неужели все только из-за того, что они не успели расписаться — тогда, в сорок втором, перед тем, как он ушел на фронт, оставив ее брюхатой?.. Неужели только из-за этого? Я же знаю — у мамы никогда никого больше не было, я ведь был с ней всю жизнь неразлучно, и — никого, никогда! Но почему она отвергала отца?! И даже после войны, когда он, оказывается, приходил к ней, она его прогнала... Почему? За что? Он ни в чем перед ней не был виноват, ни в чем! Он любил ее всю жизнь, я это знаю...
— Откуда вы это знаете?
— Я же сказал — меня пригласили забрать его “наследство”, которое он завещал передать мне. Он сдержал слово, данное матери, и ни разу не потревожил меня... Но перед смертью попросил передать мне их переписку. Там было несколько писем от мамы и большая пачка писем отца... Мама, оказывается, давным-давно вернула ему его письма... хотела тогда же забрать свои, но отец ей не отдал. Ее письма — сухие, сдержанные, нервные, с затаенной обидой... В последнем своем письме мама объявляет о прекращении всяческих отношений и не пытается даже объяснить свое жестокое решение... Как все было бы просто, если б она его разлюбила... Но я знаю — мама любила отца всю жизнь!
— Откуда вам это известно?
— Кому же еще знать, если не мне? И вот недавно, получив это “наследство”, эту шкатулку, прочтя все эти письма, я чуть с ума не сошел! Это ж надо было так постараться — загубить сразу три жизни! Да будь она проклята, такая любовь и такая верность! Ведь они же, придурки, всю жизнь любили друг друга, сохраняли друг другу верность — и, наверное, умерли оба с чувством выполненного долга и глубочайшего морального удовлетворения!
— Ну зачем вы так...
— А зачем о н и — так?! Зачем мама — так? А отец? Я бы плюнул ему сейчас в лицо! Как он мог — подчиняться дурацким запретам моей сумасшедшей мамы?! Как он мог — ни разу не придти ко мне, не взять меня на руки, не поговорить со мной?.. Что за люди? Уроды! Я так их любил, а они... я рассказывал всем про отца такие сказки, такие захватывающие истории... а он... где-то прятался рядом, подглядывал за мной из-за угла, как мелкий жулик... Отец-невидимка! Они оба вели себя как подростки, как дети! Не могли, видите ли, простить друг другу давних обид... Идиоты! А я? Про меня они думали?
— Думали, вероятно... Мне так кажется, что ваша мама вообще сломала свою личную жизнь только из-за вас...
— А зачем?! Кто просил ее совершать эти подвиги? Я любил их обоих! Я хотел, чтобы мы были вместе! А они... а я...
И тут я не выдержал, заплакал.
— Бедная, бедная мама, — шептал я, — бедный отец... как мне жаль их, если б вы только знали... Мама так ведь и прожила всю жизнь одинокой... обиженной, гордой, униженной, болезненно мнительной, с воспаленным чувством собственного достоинства. Она могла быть жестокой, несправедливой, если ей вдруг мерещилось, что ее унижают. Она всегда резала правду-матку. В одном из писем к отцу она проклинала себя за непростительную слабость, в результате которой на свет появился я. Как вы думаете, приятно мне было такое читать?.. Значит, я был нежеланным ребенком, хотя и плодом любви! Если б она не была такой законопослушной комсомолкой, то я бы и на свет не появился... но аборты были запрещены... И я родился, хотя сейчас жалею об этом... Теперь-то я понимаю, что все несчастье моей отвратительной жизни было запрограммировано с самого начала, моими родителями. Я вообще удивляюсь, как отец мог выдержать — на войне — эту пытку — когда мама — два года подряд — не отвечала на его письма! Нет, вы только представьте, он пишет ей каждый день, а в ответ — ни звука! Он два года тщетно стучался в ее безответное сердце, а потом, вероятно, отчаялся — и замолчал. А после войны — как верный пес, притащился в наш город, она его прогоняла, он жил на отшибе, лишь бы изредка, хоть издали, видеть ее и меня, не могла ж она ему и это запретить, исчезнуть с лица земли... Вот так, при живом отце, я и прожил всю жизнь сиротой. И все это сотворила моя драгоценная мамочка! Как собака на сене — ни себе, ни другим не дала она счастья! Это ж надо умудриться — сразу троих человек сделать несчастными... Отец так и сгнил в своем доме-интернате... И мама... она ведь думала только обо мне! Чтобы мне, ее любимому сыночку, никогда за нее не было стыдно! Чтобы я уважал свою мамочку! Чтобы я ею гордился! Разве это не глупо?!
— Вы хотите сказать, что ваша мама виновата и в ваших сегодняшних бедах?
— Конечно! А кто же еще? Если б я рос при живом отце — я бы вырос совсем другим! Я бы выучился сопротивляться этой поганой жизни! Я бы не сдался, не капитулировал, я бы справился... я бы вышел победителем! А она — отняла у себя мужа, у меня — отца, она сделала меня уродом, бесхребетным, безвольным, инфантильным... Кому я такой нужен?
— Ты нужен мне, — прошептала Надя.
— Зачем?
— Потому что я люблю тебя, такого урода... такого безвольного, бесхребетного, инфантильного... я тебя люблю, Валера, и я очень хочу тебе помочь...
И она помогла мне, она разделила горечь моего одиночества, она помогла мне утешиться в меру своих сил, которых у нее оказалось немало, она облегчила мои страдания, как истинная сестра милосердия, она растопила мою боль и печаль, и подарила мне свою сладкую нежность, и потом я заснул, умиротворенный, с ней рядом, а когда проснулся, Надя долго еще оставалась со мной, и ее спящее дыхание было тихим, ровным и безмятежным...
А потом она напоила меня крепким чаем и сказала, что останется со мной на всю ночь, и я вдруг зачем-то предложил ей почитать вслух письма моего отца, и она радостно согласилась. И вот я читаю, читаю, вглядываюсь в мелкий аккуратный почерк, разворачиваю конверты без марок, с печатью полевой почты и штампом: “Просмотрено военной цензурой”...
...я читаю, и мой собственный голос вдруг кажется мне голосом отца, доносящимся издалека, из сорок второго года...
...Лена, этот цветок сирени — с куста, под которым я месяц тому назад чиркал тебе письмо. Прими как должное...
— Вот он — цветок! — восклицаю я. — Как живой, ты видишь?
— Вижу... Читай дальше.
...Твое желание, Лена, увидеться в ноябре пьянит мое воображение. Будем надеяться, что встретимся раньше.
...О себе писать много нечего. Тебя интересует моя работа, изволь, в двух словах. Учет хозяйственной деятельности части. По должности — заведующий делопроизводством, по положению средний командир со всеми вытекающими правами. Кроме основной работы приходится выполнять ряд специальных поручений командования.
...Сегодня я тебя, моя славная “сердитка”, вспоминал не одну тысячу раз. Жизнь была на волоске... но, как видишь, уцелел и пишу тебе весточку, и пишу чем попало, подвернулся полевой карандаш, ну и давай чертить. Если встретимся после войны, расскажу подробно об этом дне, а ты постарайся запомнить число и месяц.
В данный час нахожусь вне опасности, землянка прочная, в четыре наката и слой “валдайских” камней, черта с два пробьешь... Ты представить себе не можешь, какой был дождь... Сейчас я сошел с коня и разделся донага — потому что промок до нитки, переоделся в чистое белье, сижу вот у железной печки, а шмотки сохнут пока... С восходом солнца еду опять на передовую. Дождь перестает и небо становится чисто-голубым — ожидается хороший день.
...Лена, скажи своей маме, что ты счастлива. Прошу тебя, пиши мне все-все, все, что ты думаешь обо мне, и если раскаиваешься в нашей любви — тоже пиши. Себя и “ляльку” береги. Я с тобой согласен, что о н а (а может быть, и о н) будет хорошенькая, потому что будет походить на тебя. Заранее люблю е е и всю целую...
...Дождь кончился. Солнце с равнодушной щедростью шлет свое сияние по обе стороны проволочных заграждений — на нашу сторону и сторону, занятую противником. Вместе с капитаном В. сидим на самой верхушке высокого дерева, прячась в его густых ветвях. Здесь НП энского батальона. Отсюда хорошо виден передний край нашей обороны. Затем идет полоса безымянного пространства, ряды кольев, обвитых колючей проволокой, и дальше — земля, такая же зеленая, как и у нас внизу под деревом, так же вероятно пропитанная влагой после бесконечных дождей. Но эта земля, Лена, выглядит так, словно она поражена бугорчаткой. Это вражеские дзоты.
Там, за колючей проволокой, за минированными полями, за рвами и траншеями, вклещились в землю злобные пришельцы, превратившие этот край, когда-то такой спокойный и мирный — в грохочущий ад. Но пока кругом тишина, безлюдие. Кричит иногда кукушка. Далеко позади ухают невидимые орудия. Тишина. И снова кукушка, словно подсчитывает, сколько выстрелов было дано по фрицам...
В лесочке слева нет-нет да и простучит пулемет. Впереди, без стереотрубы — невооруженным глазом отчетливо видно, что-то поблескивает около скрюченных фигурок, пробегающих по траншее и ритмически вскидывающих руки. Это, Лена, фрицы отливают воду из своих нор. Залило их водой, как сусликов — говорит капитан — и передает по телефону приданной артбатарее: “Просушите их немножко огоньком”... Короткое молчание, и телефонист докладывает: “Выстрел”. Почти в то же мгновение позади нас раздался звучный выстрел, потом второй. Два дымных куста вырастают перед траншеей, за которой немцы вычерпывали воду. До нас докатывается валкий, увесистый звук разрыва. Снаряд попал в цель... Оставаться нам на этом дереве дольше — не разумно. Покидаем его.
Удалившись на 150-200 метров от места наблюдения, фрицы дали ответную очередь из минометов, и несколько левее того дерева послышались лопающиеся разрывы мин. Но мне почему-то не страшно. На войне ко всему привыкаешь. Вот привык же сидеть и писать тебе письма на этом “валдайском” камне, и кажется, что другого места лучше нет. Правда, соловей уже больше не поет из кустов напротив камня...
Но зато знаешь, Лена, как много кругом стало разных цветов — настоящий ковер. По обе стороны балки рожь выше роста человека — такая стоит одинокая, грустная... Покачивается тучными колосьями на упругих стеблях, в сторону врага.
...Моя родная “сердитка”, пришли мне, пожалуйста, свое фото. Лена, меня на днях немного заваливало земелькой, потому чувствую себя еще не совсем хорошо. Побаливает шея, поясные позвонки и голова. Но в общем я здоров. Через пару дней совсем поправлюсь.
...Ленуся, мне очень жаль, что ты так нехорошо думаешь обо мне. Поверь мне, что мои чувства к тебе и нашей “ляле” здесь, на фронте, где рвутся снаряды и мины, и несмолкающий гул канонады напрягает нервы, эти чувства становятся еще определеннее, и мне кажется совершенно ясно, что любить тебя я буду всегда, пока стучит в груди мое сердце.
Желаю тебе скорейшего и благополучного исхода твоих первых родов. Перестань говорить и думать “страшное”, прочь гони вздорные мысли. Ведь мы достаточно знаем друг друга.
Я тут загорел как негр, немного пополнел, но не высыпаюсь. Думаю отоспаться после войны, ведь правда?
Мне лестно, Лена, что твоя мама меня считает чуть ли не родным, вернее будет — родным. Верно?
...Моя любимая Лена, напрасно ты огорчаешься и непростительно долго “бомбишь” меня сомнениями. Знай, что больше того, что я мог тебе сказать по отношению своих чувств и долга чести, — не скажу.
На днях получил письмо из Магнитогорска... и думаешь, от кого? Ева Николаевна пишет. Между прочим, вспоминает о тебе.
...Любимая! Прости меня, но я ничего не понимаю. Зачем это тебе понадобилось так резко выразить свою ненависть по отношению к магнитогорцам... а за то, что я поделился своим впечатлением о редких вестях из М-ска, и...по мне.
Нет, в твоем письме больше половины написано неправды. Я не хочу верить в такие слова: “прощай”, “забудь” и т.д. А вдруг, правда, что ты задумала действительно на всем поставить точку? Не верю! Неудобно признаться, что я нервничаю, но перед тобой не могу скрыть этого. Да, неприятно, особенно здесь, получать такие вести... и все же лучше, чем ничего.
...Сегодня получил неприятное известие о друге. Выписали его из госпиталя... на костылях. Жаль парня. Был хороший товарищ. Ты, Лена, должна немножко знать его. Он в Магнитогорске был директором мельзавода. Да, Саша остался без ноги. Жена его, бывшая моя ученица, с ним поступила гадко. Отказалась... Довоевался Сашка... Прости, Лена, что я делюсь с тобой своим маленьким горем... Ну ничего, я перестану.
...Чувствую всем своим существом, как ты, дорогая Лена, сокрушаешься. Твои слова, вернее, предчувствия о “сплошных страданиях” заставляют живо представить в своем воображении твою славную головку с красивыми, натурально пышными волосами, которые я так любил когда-то гладить своей рукой. И вот, Лена, я сейчас представляю, как ты сидишь у открытого окна и голубыми глазами, которые я когда-то с удовольствием целовал, смотришь вдаль на зеленый горизонт, на лице твоем не сошла еще грусть, на правой щеке — слезинка, которую ты забыла смахнуть или осушить... Успокойся, моя славная. Береги себя для будущего. Любовь береги нашу. Мое дело — другое, пока война.
...Любимая! Твое последнее письмо (ругательное) для меня явилось неожиданностью. Мое сознание отказывается переваривать подобные пилюли. Лена, хочешь верь, хочешь нет, а я все-таки не признаю факта раздора между нами. Несмотря на твое нежелание продолжать переписку, я буду писать, пока жив. Мне трудно вспомнить все детали злополучного письма, которое якобы тебе бросило свет на мои теневые стороны...
Лена, зачем ты так поспешно, не приводя фактов, изобличающих мою “неискренность”, обрушила на меня столь тяжелый приговор? Может быть, к этому есть другие причины? Скажи, если можно. Буду только больше любить тебя за правду.
Сегодня у нас идут жаркие бои. С раннего утра стоит в воздухе гул орудийной канонады. Наши славные артиллеристы дают жару фрицам. Работает “катюша”...
Лена, запомни, что я никогда не думал смеяться. Любил, люблю и не думаю разлюбить.
...Если родится сын, назовем его Володя, а если дочь — Ольга.
...Лена, пиши чаще! Ты у меня самая умная и самая красивая женщина в буквальном смысле этих слов, поэтому не ограничивай себя ответами на мои письма...
...Мужское имя выбирай сама, а женское — “Оля”.
...Твой, Лена, образ всюду и постоянно со мной.
...Будем надеяться, что уже в этом, 42-м году, разгромим врага и увидимся с тобой, моя любимая. Жди, береги себя и своего (нашего) первенца.
...Люсинька! Ты меня извини, но так еще не было, чтобы целый месяц не иметь весточки от тебя. Разве что с тобой случилось? А может быть, почта шалит? Пусть уж лучше второе.
...Люсинька! Твои перчатки, те, что ты мне дарила прошлой зимой — целы, и я их теперь каждый раз, надевая их, вспоминаю о тебе. Жалею очень твой кинжальчик — утерян.
...Елена! Спешу послать тебе для загса мою справку. Письмоносец уходит, мне отвечать на все твои вопросы прямо сейчас не представляется возможности. Напишу через пару дней.
— Посмотри-ка! Прямо на этом письме, рукой мамы, написано: “В эту ночь родился сын”. Это я! Это я родился!
...Любимая! Я чувствую каждую минуту моим любящим сердцем, как ты тоскуешь обо мне. Мне жаль, что ты сейчас в одиночестве. Бодрись. Ты русская женщина советской закалки, ты должна терпеливо и с гордостью переносить все лишения и неудобства.
...Хочу рассказать тебе про необычный случай в нашей прифронтовой жизни. Вчера в нашей части прибыло “пополнение” за счет новорожденного. На фронте, в трех километрах от переднего края, родился человек! Мать ребенка — некто военная С. — нач. аптеки, а отец — нач. вет. службы, погиб от вражеской мины еще в июле этого года. Пришлось “обмундировывать” нового “бойца”, и сегодня мои портные всю ночь, не смыкая глаз, изготовляли разные распашонки, пеленки, одеяльца и т.п. Вроде, на первое время одели неплохо...
... Лена! Так обидно сознавать, что ты почему-то решила упорно молчать. Что случилось, родная?! Неужели так трудно черкнуть пару строчек? Все это так досадно, нелепо... Это кратенькое мое письмо — уже четвертое, как я не имею от тебя ответа. Что ж , я вынужден пока с этим смириться, но придется, видимо, разобраться после войны. Желаю здоровья тебе и ребенку.
...Поздравляю, поздравляю, поздравляю тебя, моя “сердитка”, с сыном и искренне, всем сердцем, желаю тебе и Валерику здравия. Жаль, конечно, что только сейчас, спустя два с лишним месяца, я узнал об этом...
— Нет, ты только подумай — она два месяца держала его в неведении! Почему? За что? За какую провинность? Как могла моя мама с таким садистским злорадством устраивать отцу подобные пытки?!
...Лена, моя совесть перед тобой чиста, мои чувства по отношению к тебе и сыну благородны. Однако никак не пойму, почему ты, Лена, для обращения со мной избрала такой т о н...
Мне жаль тебя, что ты напрасно и без всяких на то оснований себя травишь. Лена, утоли же в своем сердце безрассудную злобу по отношению ко мне, не будь жертвой вздорных сплетен... Мы с тобой об этом , еще надеюсь, поговорим после войны. Теперь, я прошу тебя об одном, береги себя и ребенка. За твои резкие и обидные слова, звучащие оскорбительно, не осуждаю тебя, потому что ты на сегодня по праву требуешь положения победителя, а победителей, как известно, не судят.
Лена, немедленно опиши подробнее Валеру, как он выглядит, и на кого походит. Интересно, правда или нет, что “дитя любви” всегда походит на отца...
— Правда, папа, правда! Я похож на тебя. Впрочем, спустя много лет ты и сам в этом смог убедиться...
...Вот уже скоро год, моя родная “сердитка”, как я не чувствую твоего теплого дыхания, не вижу твой ясный образ, любимый образ, который представляю только в воображении.
Лена, прошу, крепко и нежно поцелуй за меня сына.
...Да, тяжело сознавать, что тебя уже перестали любить. Крепко целую тебя и Валерика. Прощаться не буду. Останусь жив, увидимся. Жду фото.
— Он так и не дождался от нее фотокарточки. А ведь просил, умолял, два года напоминал...
...твои письма всегда со мной, на груди, в левом кармане...
...Лена , откликнись! Как мне крикнуть так громко, чтобы ты расслышала мой голос — и отозвалась? К сожалению, все это невозможно, как сон.
...напиши, какие у Валеры волосики, зубки, и цвет глаз, и как он ведет себя вообще...
Видимо, ты твердо решила не отвечать на мой зов. За все время фронтовой жизни мое огрубевшее сердце еще не было так оскорблено, как теперь.
...Очевидно, ты, Лена, совсем вычеркнула меня из своей памяти...
...Елена! И тебе не стыдно молчать? Как обидно, что ты не понимаешь, насколько велика пустота в моем сердце без твоих слов, хотя бы на бумаге. Даже если слова эти будут и ругательными, но искренне сказанными. Почему ты вообразила, что не обязана мне сообщать, как живет и растет мой сын? Жду срочного ответа. Извини за резкость.
...Прошла целая вечность, как оборвалась наша письменная связь...
Я сегодня видел тебя во сне, но жаль, что поговорить с тобой почти не пришлось, ты почему-то быстро исчезла, не ответив на мой вопрос, единственный вопрос, который я успел задать: “Почему ты в валенках и шубе?” Я полагаю, не иначе как только зимой мы встретимся...
А мальчик, вероятно, вырос, стал забавным. Прошу тебя, если можешь, пошли мне с него фото и опиши поподробнее его образ.
— Так ведь и не послала фото!
...Лена, сегодня, если мне не изменяет память, день рождения сына. Сегодня исполнился год мальчику, который не видел своего отца... Напиши о нем хоть пару строчек!
...За что такая немилость ко мне, Чем я виноват, Лена, неужели я клятвопреступник? А ведь ты, наверное, еще не забыла моих слов любви. Сознайся, ведь ты помнишь все мои клятвенные обещания... Эх! Если бы ты могла сейчас заглянуть в мою душу, ты бы не выдержала и отозвалась...
...Жду, жду, жду с нетерпением твоего письма, которое обдаст меня желанным нежным дыханием...
...Вот и на исходе первое января 1944 года. Так и не дождался я от тебя в этот день новогоднего письма. А как ждал, как я ждал эту весточку, с каким нетерпением — ты не можешь себе представить.
...Лена! Сынок! Два года разлуки и год неведения. Что ж, стало быть, так мне и надо. А как хочется, чтобы это было неправдой...
...Мой мальчик, наверное, уже хорошо разговаривает и, хоть ни разу не видел папку, интересуется его судьбой. Лена, я уже больше года не имею от вас никаких известий... Лена, это жестоко. Постоянно думаю о вас... И, мне кажется, ты здорова, Валера растет, глаза у него, вероятно, карие, а волосики на голове как у мамы — угадал или нет?
— Угадал...
...Лена! В моем воображении по-прежнему стоит живой, любимый и обожаемый твой образ. Ты давно уже не отвечаешь на мои письма, но этой суровой карой ты не смогла заставить меня позабыть тебя. Как и прежде, как и два года тому назад, я искренне и горячо люблю тебя, моя Лена. Люблю сына, которого ты старательно от меня прячешь, как будто боишься его лишиться по моей вине... Как ты можешь быть такой жестокой? Ради кого же я нахожусь здесь под пулями третий год? Ты об этом не думаешь, правда? Мне так и не понятны причины твоего молчания...
...вчера видел тебя во сне, ты очень постарела, не знаю, к чему...
...Наша дорога теперь на Ригу, в конце того месяца, в котором ты так горячо целовала меня впервые... помнишь?
— А вот и последнее письмо отца.
...Сегодня ты была в моих мыслях целый день. Обстановка диктует немедленно уничтожить все документы и переписку. Ты, конечно, отчасти, быть может, даже довольна этим. В общем, мне уже все равно, как ты будешь реагировать.
Прошу тебя, поцелуй крепко-крепко сына.
Пока все. Пробиваемся на Ригу.
— А ведь он сохранил, не уничтожил ее письма... И она — сохранила. Долгие годы мама была уверена, что сразу же после этого письма отец погиб... Но в шестьдесят пятом он объявился... правда, я этого не знал. Она запретила ему встречаться со мной. Вот так и прошла вся жизнь. Бездарно, бесцельно... без семьи, без любви, без тепла, без надежды... Он был бухгалтером в каком-то совхозе... или леспромхозе... я уж и не знаю точно... мне о нем много порассказали в доме-интернате, когда отдавали эти письма, но я вполне мог чего-нибудь и забыть, и напутать...
— Все это можно восстановить, выяснить, — быстро сказала Надя. — Хочешь, я помогу?
— А зачем? Он мне нужен был раньше... Зачем мне знать, как он прятался от меня всю жизнь? Зачем мне эти жалкие руины? Мне и собственных осколков хватает...
А ведь я постыдился ей рассказать еще об одном эпизоде, который выставлял моих несчастных родителей совсем уж в смешном, унизительном свете.
Об этом мне сообщила косноязычная пьяная санитарка в доме-интернате, когда я пришел туда, чтобы забрать “наследство”, оставшееся от “отца-невидимки”: шкатулку с полуистлевшими его письмами.
— Они ведь чуть было не поженились! — хохотнула эта пьянчуга. — Даже день был назначен, и я у них должна была быть свидетелем...
— Вы о ком говорите? — не сразу врубился я.
— О родителях твоих, о ком же еще? — и санитарка залилась тихим смехом. — Ну, комедия да и только! Ей за восемьдесят, ему — точно знаю — было уже девяносто три, и вот — собрались пожениться! Всю жизнь, значит, не могли сговориться — как лиса и журавль! — все ссорились, отношения выясняли, а тут, перед смертью уже, решились!
— А вы ничего не путаете?
— Так я же для загса им бумаги помогала оформить... все честь по чести, как положено. И день был назначен, и тетка из загса явилась, ее заранее пригласили, и матушка ваша приехала, в белом платье...
— В белом платье?.. — как эхо, повторил я.
— Ага! С места мне не сойти! Она это платье, оказывается, пятьдесят с лишним лет дома, в шкафу, хранила. Так ни разу и не надела. Но все надеялась... не выбрасывала же!.. зачем-то же берегла! Вот и сгодилось. Приехала на такси, выходит — вся такая сияющая, светящаяся, худенькая... а радостная — ну как девушка!
— А он?
— А он в этот день и помер... Как увидел ее в окно, затрясся, ручонками так вот всплеснул — и с кресла своего свалился... Он на кресле-каталке сидел, возле окна, ее поджидал... Тоже принарядился, в костюме был, на пиджак ордена нацепил, медали... Сердце, видать, не выдержало. Долго ждал, долго готовился... считай, всю жизнь. Вот и перетерпел. С этим делом нельзя так затягивать! — И она опять хохотнула. — А вы что?.. Разве не знали?
— Впервые слышу. Она мне об этом — ни слова...
— Странная у вас была матушка... С причудами.
— Да уж, это точно.
— Вот бедолаги-то... Так и не успели пожениться. А ведь оба хотели — я знала, видела, да и все это знали, у нас тут все за них так переживали!.. У нас в тот день и обед ради них был праздничный приготовлен, директриса даже на шампанское раскошелилась, весь персонал волновался, переживал... и все старики и старухи наши... Даже с телевидения приезжали! Сняли ее и его, мертвого — и уехали...
Нет, не стал я об этом рассказывать Наде, постеснялся.
Все дальнейшее было похоже на дурной сон, пьяный бред, неуклюжую выдумку сумасшедшего графомана...
Избалованный нежной заботой Нади, я не спешил выходить из дома, хотя самочувствие мое совершенно нормализовалось. Обленился, расслабился, округлился на сытных харчах. Стал гладким, чистым, сытым, пахнущим французским одеколоном.
В это утро Надюша, скорее всего, была у себя, досыпала, выпорхнув засветло из моей постели. Я сидел на кухне, в халате, пил кофе, ел булочку с маслом и медом, и думал о том, что пора бы, наверно, заняться трудоустройством, тем более, что Надя меня кое-с кем заочно познакомила, так что, надо бы кое-куда позвонить, впрочем, спешить особенно некуда, можно заняться этим и завтра...
От звонка во входную дверь я почему-то вздрогнул, будто сразу почувствовал, что это — не Надя.
Кто-то позвонил повторно, потом — нетерпеливо — еще и еще.
Я направился к двери, открыл, не спрашивая.
На пороге стояла Вера — моя бледная блудная жена, моя неверная, гулящая, пропащая супруга, моя загорелая американка с сияющими русскими глазами. Исхудала, бедняжка. Черномазая.
— Привет, — сказала она.
— Добро пожаловать, — не очень любезно пригласил я ее. — Ты что-то здесь забыла?
— Ключ от дома забыла. Пришлось вот звонить, — произнесла она странным, каким-то слегка агрессивным голосом, словно не она, а я перед ней провинился, и вот наступил час расплаты. — Как-никак, я имею право на эту жилплощадь... не так ли?
— А кто возражает? — И я пожал плечами. — Что за странный тон... Ты надолго?
— Не знаю. Может, навсегда.
— Прошла любовь, завяли помидоры? — усмехнулся я.
Приятно догадываться, что твоя неверная жена, которая тебя совсем недавно бросила, вот уже и несчастна...
— Я прямо из аэропорта, — скривилась она. — Угости кофе?
— А где Саша?
— Какой Саша?
— Ну, муж твой... Он разве не с тобой прилетел? Отпустил тебя одну?
— Мы расстались, — она отвела глаза, — вот поэтому я и вернулась... Но не смей меня жалеть! — вдруг взвизгнула она. — Не смей! Я сама распорядилась своей судьбой, и обойдусь без советчиков...
— Да ради бога, — поморщился я. — Делай что хочешь. Живи, с кем хочешь. Мне-то что... Уж и спросить нельзя, как дела...
— Как сажа бела! — Она обжигаясь, жадными глотками, выпила чашку кофе. — Мой Саша во мне разочаровался... между прочим, в основном, по твоей вине...
— Как это, как это?
— Ну, после того аборта, который ты мне сделал собственноручно...
— По твоему желанию! — перебил я. — По твоей воле!
— ...и после того аборта я стала бесплодной. Как пустыня Сахара! Я никак не могла забеременеть — и Сашу это очень огорчало. Он так хотел ребенка... Ребенок, семья, свой дом...
— Великая американская мечта, — сказал я.
— Да... С этого все и началось. То есть, из-за этого все и кончилось.
— А может, Саша сам виноват? — ехидно заметил я. — С чего ты решила...
— Мы проверялись. Неоднократно. Оба. У него все нормально. А мне сказали, что больше я никогда не смогу забеременеть... Это ты виноват! — ткнула она в меня загорелым пальцем с длинным наманикюренным ногтем. — Ты специально так сделал, чтоб я не смогла рожать... ты назло!
— Что за чушь?! — изумился я, слушая эти бредни. — Тебя, вероятно, в самолете укачало. Ну, зачем бы я стал тебя стерилизовать? Ты ведь на это намекаешь?
— Как зачем? Из ревности!
— Разве я похож на злодея? Я простой “совок”, гнилой интеллигентишка, безработный, кстати... Лучше скажи — зачем ты вернулась?
— А кому я нужна в Америке? Если Саша меня разлюбил, что мне там делать?..
— Что ж, понятно.
Она хмуро смотрела на меня. Она, вероятно, расчитывала, что я обрадуюсь ее возвращению. Она думала, вероятно, что я буду плакать от счастья, целовать ее руки — и мы помиримся, помиримся, и полезем в постель, мешая сперму с соплями и слезами, и этим сентиментальным клеем мы как-нибудь склеим из мелких осколков все то, что когда-то условно именовалось семейным счастьем... Но я , неожиданно для самого себя, вдруг обнаружил, что во мне абсолютно ничто не трепещет, не вздрагивает, не откликается на ее молчаливый призыв. Я слушал ее совершенно спокойно. Выходит, я разлюбил свою женушку, свою загорелую смуглянку. И я поймал себя на том. что даже слегка раздражен ее неожиданным возвращением. Невольно я улыбнулся.
— Ты чего? — насторожилась Вера.
— Вспомнил анекдот — про мужа, у которого только что умерла жена... а потом вдруг воскресла... — И я хихикнул: — Он ей говорит: “Умерла так умерла!..”
— Очень смешно, — бледнея , прошептала Вера. — Намек понятен. Значит, я для тебя умерла?
Я молча пожал плечами.
— Уж не завел ли ты новую женщину?
И на этот вопрос я не стал отвечать.
— Кстати, ты не забыл, что мы с тобой еще муж и жена? — недобро улыбнулась Вера. — Ведь мы не разводились...
— Чего тебе от меня надо?
— А ничего. Я просто вернулась в свой дом, к своему мужу. Будем считать, что ничего не случилось.
— Разбежалась! Вот ты так и считай, а я не буду, — резко сказал я. — Очень многое изменилось, Вера. Раз уж вернулась, живи, но я тебе больше не муж, постарайся это четко усвоить.
— О кей, — кивнула она с притворной улыбкой. — Можно задать тебе нескромный вопрос? Ты ведь путаешься с этой девицей... ну, которая живет в квартире над нами — ведь так?
— Я с ней не путаюсь, я ее люблю, — сказал я строго. — И мне бы не хотелось обсуждать эту тему с тобой.
— Значит, я права! — почти горестно воскликнула Вера. — Значит, соседи не соврали... Что ж, поздравляю! Ты нашел мне достойную замену! А ты хоть знаешь, с кем связался?
— Перестань. Не тебе ее судить. Надя — милая, добрая, бескорыстная... Она спасла меня... да!.. Если бы не она, я бы...
— А ты знаешь, чем она занимается?
— Она работает медсестрой.
— Она работает проституткой, — возразила Вера. — Это раньше она работала медсестрой. А теперь она — валютная шлюха... и не делай такие глаза! Нет, для тебя она, конечно же, остается медсестрой, сестрой милосердия, ангелом-хранителем, я все-все понимаю!.. Но она — проститутка, ночная бабочка. Принимает клиентов на дому, в своей уютной квартирке. Неплохо зарабатывет, между прочим. Имеет возможность содержать такого пушистого, симпатичного, безработного кота, как ты... А почему бы и нет? Любая шлюха о любви мечтает! Соня Мармеладова, Катюша Маслова... Что с тобой, Валера?.. Ты что?.. Нет, ты и правда не знал? Ну, извини... Для тебя это шок, стресс... Я-то знала и раньше... она промышляет уже лет пять... Да об этом все в доме знают, даже детям это известно... Об этом знают все, кроме тебя! Да что с тобой, Валера?!..
— А что... ничего... — лепетал я , с трудом шевеля омертвевшими вдруг губами.
— Тебе плохо, Валерочка?
Я отрицательно покачал головой, хотя чувствовал сам, что мне — плохо, ужасно плохо.Голова разламывалась, в ушах звенело, перед глазами плыли белые пятна... Я присел на стул, ухватился за край стола.
— Давление подскочило, — прошептал я. — Это пройдет...
— Где у тебя лекарства? — вскричала жена.
— Оставьте его в покое! — раздался вдруг голос Надежды, которая неслышно влетела в комнату (у нее был свой ключ). — Не трогайте его, отойдите! Ему нужен полный покой! Откройте форточку! Сейчас я сделаю ему укол... потерпи, Валера...
— А что это вы раскомандовались?! — возмутилась законная супруга. — Без ваших уколов обойдемся! Сейчас я вызову скорую, а вас попрошу освободить помещение!
— Валера, скажи ей, кто я такая, — кинулась ко мне Надя. — Чего ж ты молчишь, Валера?
Мне было плохо. Я не мог произнести ни слова.
— Я знаю, кто вы, я знаю! — саркастически воскликнула Вера. — Падший ангел-хранитель, заблудшая душа, сестра сексуального милосердия... Я открыла ему глаза!
— Это — правда?.. — еле слышно прошептал я, глядя на Надю.
— Что — правда? О чем ты? О моем ночном ремесле? Ну и что? Это мое личное дело, тебя оно не касается! От тебя мне ничего не надо, ничего! Ты мне друг, лучший друг, единственный... ты мне ближе брата!
— Ну, конечно! — И Вера расхохоталась. — У каждой шлюхи всегда есть любимый котик... Не теряйся, Валера! Бери с нее процентов двадцать — она согласится... Она и на пятьдесят согласится! Да ты глянь, как она на тебя смотрит! Она же в тебя влюблена как кошка! Ну и дела... А ты шустрый, Валерочка. Стоило мне тебя без присмотра оставить — как тут же и подцепил...
— Она спасла меня от смерти, — прошептал я. — Ты ничего не знаешь... Не смей так про нее...
— Да плевать мне на ваши блядские страсти! — И Вера презрительно сплюнула. — И не надо тут разводить романтику... бардак есть бардак!
— Как вам не стыдно? — сказала Надя. — Вы что, хотите его угробить? Отойдите, пожалуйста, я ему укол поставлю...
— Да ты его , сука, еще СПИДом заразишь! — завопила Вера, отталкивая Надю. — Пошла на хер со своим поганым шприцом! — Она толкнула Надю так, что та выронила шприц и споткнулась. — Сейчас вызову скорую — и все будет о кей... Держись, Валера!
Но густой багровый туман застлал мне глаза, женские лица закружились передо мной, в голове моей что-то взорвалось, лопнуло — и я потерял сознание, а, может быть, даже и умер.
...но спустя недолгое время (а может быть, вечность) я пришел в себя — и обнаружил, что нахожусь в той же комнате, на своей кровати, на чистой простыне, и рядом со мной, на стуле, сидит похудевшая, но и похорошевшая Надя, моя возлюбленная соседка, моя сестра милосердия. Она улыбается, она плачет, она радуется моему пробуждению.
“Долго я спал?” — хочу я спросить, но язык мне не повинуется, я могу только шевелить губами, но Надежда и по губам угадывает мой вопрос.
— Все будет хорошо, — говорит она, — самое страшное позади.
“А что было?” — пытаюсь я спросить — и она снова угадывает.
— Ты перенес инсульт, долго пробыл в больнице, у тебя паралич, и речь отнялась... но это пройдет, пройдет!
А я по глазам ее вижу, что она сама не верит в свои слова.
“Лучше бы я умер”, — думаю я.
— Дай мне руку, дай, — просит вдруг Надя и протягивает свою руку к моей.
Я могу лишь слегка шевельнуть пальцами.
— Вот видишь, пальцы живут! — радостно восклицает она. — Все еще наладится, я тебе обещаю!
Она кладет возле моей подушки блокнот и карандаш.
— Если захочешь что-нибудь попросить или просто сказать — напиши, и я сделаю! — улыбаясь, говорит Надя.
“Где Вера?” — пишу я.
— Она на работе, — ничуть не обидевшись и не удивившись моему вопросу, отвечает Надя. — Устроилась в хорошей фирме, у нее все в порядке, неплохо зарабатывает.
“А ты?” — пишу я.
— И у меня все нормально, — с легким смущением говорит Надя. — Я работаю по ночам... ну, сам знаешь, где... Но ты за меня, пожалуйста, не волнуйся! Мой шеф перевел меня в высшую категорию, среди клиентов — иностранцы и очень приличные люди из “деловых”, криминальных практически нет, платят только валютой... Так что, нет повода для беспокойства, Валерочка...
“А вдруг СПИД?” — пишу я.
— Ты забыл, что я — медсестра? — улыбается Надя. — Ни малейшего риска. И потом, клиентура проверенная, на каждого есть досье, где имеются даже результаты свежайших анализов...
“Ох, Надя, Надя...” — пишу я.
— Ну что, Валера? — Она опускается передо мной на колени, целует мои полумертвые пальцы, гладит мои дряблые обескровленные щеки. — Что ж поделаешь, милый... раз уж такая жизнь... Я хочу заработать побольше, а потом — уеду в Америку, и тебя увезу с собой.
Я улыбаюсь и отрицательно качаю головой.
“Не ври”, — пишу я.
Далась им эта Америка.
— Кто врет? — Она плачет, обжигая мое лицо горячими солеными слезами. — Все будет хорошо, вот увидишь, увидишь! Ты поправишься, сможешь двигаться, разговаривать... Я тебе помогу! Я всегда буду рядом с тобой, я тебя никогда не брошу!
“Замолчи”, — пишу я.
Она молча плачет, потом поднимается с колен, достает шприц, ставит мне укол, потом кормит меня с ложечки не то тертой морковкой, не то яблочным пюре, приговаривая: “за маму... за папу... за Надю... за Веру...” — и тихонько смеется, а лицо в слезах, и мне хочется умереть, а она вытирает мне губы полотенцем, потом осторожно и тщательно протирает меня одеколоном и спрашивает, не хочу ли я побриться. Я киваю утвердительно, и Надя бреет меня мягкой, нежной электрической бритвой, и я наслаждаюсь от прикосновений ее теплых душистых ласковых пальцев, я даже чувствую ее мягкую упругую грудь сквозь ткань блузки, и это прикосновение переполняет меня блаженством, и мне хочется продлить, повторить, сохранить это райское ощущение...
— Хочешь, я лягу с тобой? — вдруг шепчет она, словно угадав мои желания.
“А вдруг Вера?” — пишу я.
— Вера придет не скоро, — улыбается Надя, как заговорщица.
Она быстро снимает блузку и юбку, чуть медлит, сбрасывает и все остальное.
— Мы просто полежим рядом, — шепчет она, и ложится возле меня, и нежно прижимается ко мне, и едва ощутимо целует меня, — вот так, хорошо... ведь правда?
Да, это правда. Мне хочется жить. Мне не хочется умирать. Мне хочется жить хоть так, в унижении и немощном ничтожестве.
— Ты мой лучший друг, — шепчет она, — ты мой любимый брат, мой славный, мой бедный братишка...
Даже если все это — обман и насмешка, — пусть продлится и повторится, во сне или наяву... все равно... безразлично... но пусть не кончается этот сладкий бред, пусть никогда не кончается...
— А теперь мне пора, — шепчет Надя, вставая и одеваясь, — не скучай, отдохни, постарайся заснуть. Скоро придет Вера, она обещала принести чего-нибудь вкусненького...
“А ты?” — молча спрашиваю я.
— Я вернусь утром.
“А потом?”
— Я тебя никогда не брошу.
Я закрываю глаза. И засыпаю еще до ее ухода.
Пробуждаюсь с приходом Веры.
Она рада, что я пришел в себя, и сразу начинает рассказывать о своих делах, признается, что шеф ею доволен и обещает выгодную командировку, но она все никак не может решиться...
“В Америку?” — пишу я.
— А как ты догадался? — удивляется Вера. — Да, в Штаты... Но я пока отказываюсь. Вот когда ты, Валера, выздоровеешь, когда сможешь двигаться и разговаривать, вот тогда мы вместе... ты слышишь? — вместе!..
“Невермор”, — пишу я. Каркнул ворон!
— Ну почему? — возмущается она. — Все будет хорошо! Я беседовала с твоим врачом, он сказал, что явления вполне обратимы...
По глазам ее вижу, что врет, но не прерываю. Раз им легче от этой лжи — пусть врут.
— Ты не голоден? Я принесла винограду, яблок... А может, хочешь молока?
“Нет... Я сыт.”
— Тебя Надя уже кормила? О-о, да ты даже побрился! — замечает она. — Чудесно. А что, если нам сменить постельное белье?
“Зачем?”
— Чтобы не было пролежней. И заодно протру тебя камфорным спиртом... А ну, повернись на бочок! Вот так...
Она постелила мне чистую простыню, тщательно расправила складки, потом стала протирать мне бока и спину, а главное — крестец, камфорным спиртом. Процедура была приятной, значит, чувствительность у меня не совсем пропала, и это мне приносило и удовольствие, и надежду.
— Вот так, — приговаривала Вера, нежно протирая меня и слегка массируя, — а теперь — на другой бочок...
Ее прикосновения, как я уже сказал, были сладостными и ублажающими, но я поймал себя на том, что, в отличие от чувственных прикосновений Нади, прикосновения Веры были по-матерински платоническими, как бы одухотворенными, бескорыстными... и, зажмурившись, я вдруг почувствовал себя совсем младенцем, беспомощным мальчиком, тающим от невыносимого счастья в нежных и бережных руках мамы...
Ну, чего мне еще желать?
Окруженный круглосуточной лаской, заботой и нежностью двух преданных женщин, — о чем я могу еще мечтать? Кстати, обе они — бесплодны... Им уже никогда не дождаться детей... я — единственный их ребенок... один на двоих! Боже мой, как я счастлив! У меня — две любящих женщины... не считая, конечно, тебя, моя мамочка... но ведь ты умерла, и папа — умер... а они, эти женщины — они рядом... днем и ночью... днем одна, ночью другая... Мои нежные, ласковые, они вечно со мной...
— А теперь мы покушаем кашку, — сказала Вера, присаживаясь поближе. — Вот так, умница... Ложечку — за маму, ложечку — за папу, ложечку — за Надю, ложечку — за Веру... Ай да Валера! Ай да молодец!
...до свиданья, моя дорогая “сердитка”. Пока я писал, дождь кончился. Солнце с равнодушной щедростью шлет свое сияние по обе стороны проволочных заграждений. Кругом безлюдие, тишина. И только иногда кричит кукушка, словно подсчитывает, сколько лет осталось мне жить на этом свете.
Обнимаю тебя, моя дорогая и ненаглядная. Поцелуй моего сына, который никогда меня не видел, а может, и не увидит вовсе.
обращений к странице:11060