Времена

Не о чем беспокоиться. Смерти нет. Смерть не по нашей части.
А вот вы сказали — талант, это другое дело, это наше, это открыто нам.
А талант — в высшем широчайшем понятии — есть дар жизни.
Б.Л. Пастернак «Доктор Живаго»

Не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга
вашего пред свиньями, чтоб они не попрали его
ногами своими и, обратившись, не растерзали вас.
Евангелие от Матфея, 7:6

I

Весна 1896 года в Австрии выдалась тихой и тёплой. Вот уже года три, как природа не преподносила здесь никаких сюрпризов: тепло приходило вовремя, заморозков не бывало, да и обычных для смены сезонов порывистых ветров и резких перемен погоды не случалось. Какое-то умиротворение установилось в природе, и это странное спокойствие настораживало особо мнительных людей. Даже пение птиц звучало не только торжеством жизни, как прежде, но и как-то уже очень однообразно и угнетающе.

В семь утра 20 мая из дома на окраине австрийского курорта Ишль вышел пожилой человек и отправился на прогулку. За многие годы своих поездок он старался не изменять привычке гулять по утрам. Он шел не спеша, и на душе у него было то самое желанное всяким пожившим человеком чувство спокойного счастья и довольства прожитыми годами. Внешность его не могла показаться ординарной, она притягивала взгляд чем-то необъяснимым, непонятным поначалу. И непонятное это скрывалось, как у большинства богатых душой людей, в глазах. В его ясных голубых глазах в самой невообразимой и точной пропорции смешались старческая мудрость, доброта и детский восторг от многообразия, красоты и «чудесности» мира, восторг от постоянных открытий совершенства природы. Седая борода, прямой нос и широкий лоб еще более подчеркивали открытость и величавость его фигуры. Этим человеком был знаменитый немецкий композитор Иоганнес Брамс.

Он уходил в своих прогулках за город, вдоль берега небольшой речки, одноименной городу. Больше всего из чудес природы его восхищало пение птиц, особенно сейчас, весной, когда птичий народец, как бы соскучившись друг по другу и по теплу, старался выказать всю красоту и многообразие своих голосов. Всякий раз, стоя среди деревьев, окруженный со всех сторон звуками этих чудесных песен, внимая каждый этот звук, Брамс думал о том, что никогда и никому, пусть самому гениальному, композитору не написать музыки, которая смогла бы своей гармоничностью, естественностью, своим безусловным, безапелляционным воздействием на душу человека сравниться с пением птиц. Именно к этому идеалу — не к выдуманным людьми понятиям, вроде романтизма, красочности, формы, музыкальной логики и пр. — стремился Брамс в течение всей своей творческой жизни. В эти утренние минуты в окружении природы и свежего весеннего воздуха душа его присоединялась к внешней гармонии и пела с ней в унисон. В такие моменты внутри него рождалось что-то необъятное, требующее выхода, и выход оно находило, когда его пальцы касались клавиш фортепьяно. Он глубоко вздохнул и направился обратно в город.

Брамс любил этот тихий курортный городок. После «Немецкого реквиема» слава не оставляла его, а вместе со славой пришел и материальный достаток. Он наконец смог удовлетворить свою юношескую мечту о путешествиях и объехал почти всю Европу. Он любил Швейцарию, несколько раз бывал в Италии и других живописных уголках Европы, но Ишль каким-то таинственным образом пленил его. Наверное, у каждого человека есть такое место на земле, с которым сливается душа, в котором хотелось бы и жить, и умереть. Для большинства людей таким местом является родина. У Брамса было два таких места: родной Гамбург и Ишль. Он любил его за тишину, умиротворение; за его игрушечные домики, разбросанные по склонам гор; за извилистые улочки, тянущиеся между ними; за его две реки и множество красивейших озер; наконец, за местных птиц, чьи голоса, кажется, он узнал бы среди любых других.

Он шел размеренным шагом, ни о чём не думая, как вдруг сзади чей-то голос окликнул его:
— Господин Брамс!
Он обернулся и увидел спешившего к нему почтальона. С чем мог пожаловать почтальон? Писем он не ждал, да и предвидеть что-либо было трудно. Разве только что-то чрезвычайное. В сердце мелькнуло волнение.
— Господин Брамс!.. Здравствуйте, господин Брамс.
— Доброе утро. Чем могу служить?
— Вам телеграмма. Распишитесь в получении, пожалуйста.
Последним, что запомнил Брамс, была желтая тонкая бумага телеграммы и что-то ужасное и катастрофичное, что-то настолько необъятное в своем ужасе, что сердце просто не смогло этого вместить в себе. Резкая боль и … светлая комната, белые простыни и его милая служанка Магда.

— Как вы себя чувствуете, герр Брамс? — наклонилась к нему Магда.

Он ничего не ответил, пристально осмотрел комнату, пытаясь привести содержимое головы в порядок. Что-то смутное и плохое произошло, но вспомнить этого не удавалось. Ах да! Клара! Клара… Как же это? Нет, этого не было, приснилось, должно быть. Нет, нет, нет! Всё ведь нормально, он отдыхает в Ишле, она сейчас в Дюссельдорфе, и осенью он ее навестит. А что же так сердце болит? Наверное, на прогулке удар случился. Как неожиданно, впрочем, доктора еще в прошлом году предупреждали. Он захотел удостовериться у служанки.

— Магда, у меня что-то голова гудит, мыслей не соберу. Что со мной произошло?
Магда несколько удивленно посмотрела на него и ответила:
— Вам стало плохо, когда вы прочитали телеграмму о кончине фрау Шуман, и почтальон, призвав на помощь нескольких прохожих, доставил вас домой.

Лицо Брамса застыло и побледнело. Около полминуты он не двигался, а после с ним случился нервный припадок.

Начиная с этого дня, Брамсу оставалось жить десять с половиной месяцев. Он заболел, и выздороветь ему было не суждено. Смерть Клары Шуман порвала какую-то главную струну в его душе, скрытую до сих пор от него самого. Он осознал, насколько она важна была для него, но осознал слишком поздно. Только потеряв ее, он увидел, что любил по-настоящему одну ее, что все эти сорок лет после смерти Шумана она жила в его сердце. Он прозрел.

Многие доктора осматривали его, ставили взаимоисключающие диагнозы, прописывали чисто символические, скорее вредные, чем полезные, порошки, и каждый из этих докторов понимал, что он не в силах помочь больному, что болезнь, давлеющая над композитором и пожирающая оставшиеся дни его жизни, — болезнь эта не лечится порошками и не подвластна описанию, болезнь эта душевной природы, а не физической.

В продолжении этих десяти месяцев Брамс угасал на глазах. Он не работал даже в те короткие промежутки времени, когда ему становилось лучше. Часто по ночам он бредил, и в бреду перед ним в бешенном темпе проносились какие-то режущие, обжигающие, резкие картины его жизни. Кошмаром являлось ему скитальчество ранних лет творчества. Он вспоминал первое свое турне с другом Ременьи, знакомство с Иоахимом, Листом, метание и соблазн вступить в Новонемецкую школу. И опять странствия, переходы, города… И наконец — Шуман. Кажется, Божий Промысел привел его в Дюссельдорф в дом Шумана. Здесь состоялись две главные в его жизни встречи: с самими Шуманом, который, высоко оценив молодого музыканта, дал толчок его карьере, который писал о нем: «Вот музыкант, который призван дать самое высокое и идеальное выражение духу нашего времени». Вторая встреча — с женой Шумана Кларой, которая осталась главной женщиной в его жизни. Он вспомнил первую свою влюбленность в нее, недолго после смерти Шумана, вспоминал их объяснение и договоренность ради детей никогда не говорить о любви и остаться друзьями навечно. Прошло сорок лет с тех пор, и, оглядываясь, он видел, что ни с одной женщиной за это время он так и не сошелся сердцами, что сердце его всегда принадлежало Кларе.

В агонии перед ним проносились бесчисленные партитуры сотен произведений, написанных им за всю жизнь. Бесконечные симфонии, вальсы, концерты, вариации, песни роились у него в голове и не давали покоя. Странно: будучи здоровым, он никогда не оглядывался и не осознавал всего труда, всей колоссальной творческой работы, проделанной им. Теперь же ему казалось, что сделанного так много, что все эти партитуры завалят, задавят его, не дадут ему дышать. Он смотрел на пройденный путь и с удивлением обнаруживал, что жизнь его, каждая минута его жизни была занята работой, творчеством, что музыка постоянно жила в нем и переполняла его душу. И вместе с этой мыслью рождалась ужасная другая: а нужно ли хоть кому-нибудь все сделанное им, а принесет ли его музыка хоть каплю счастья людям? От этих мыслей он начинал плакать.

В один из дней среди кошмаров ему вдруг явилась молодая и прекрасная Клара. Она улыбалась и сказала: «Что же ты грустишь? Ты уже давно бессмертен. Горе им, не слышащим тебя. Пойдем, я покажу тебе красивейшую музыку». Брамс умер, не приходя в сознание. Было 3 апреля 1897 года.

II

Стоял февраль 2003 года. В Белгороде давал концерт московский профессор — пианист Тигран Алиханов. Объявления, развешанные по всему городу, тщетно пытались заманить зрителей фамилиями Шуберта, Брамса, Франка и Шопена. Конечно, эти объявления выглядели скучно, блекло, однообразно по сравнению с цветастыми, наглыми, кричащими рекламами популярных артистов и групп, в большинстве своём играющих ту самую музыку, которая своей мелкостью, скудостью, развратом и наглостью, как гиена, издевалась над трупом льва — классической музыки. И издевательство это было заметно и на досках объявлений, и в количестве людей, приходящих на концерты: зал заседаний областной Думы, где проходили концерты классики, редко заполняя полностью, хотя и вмещал в себя не более 500 человек; на концерты же современной музыки ходили тысячами, и арен дворцов спорта не всегда хватало. Впрочем, не закон ли это? Может быть, классическую музыку любило большинство только в классические времена? Тогда до чего же наши нравы, наши души опустились и оскудели! Как бы там ни было, все эти вопросы и сомнения не существовал для десятилетнего Феди. Может быть, оттого, что он был слишком мал для таких размышлений, а может быть, оттого, что его сердце сызмальства принадлежало классике. С самого Фединого младенчества в их доме звучала классическая музыка. Он на слух без труда мог отличить Моцарта, Чайковского, Бетховена и приходил в замешательство, когда его друзья и сверстники восхищались и напевали то, что для него музыкой совсем не являлось. Мама постоянно брала его с собой на концерты в «Овальный зал» — так она называла место, где проходили концерты исполнителей классики. Приходя в эти дни домой вечером, Федя был сам не свой, его переполняло какое-то приятное смутное ощущение, от которого часто билось сердце и которое не давало уснуть.

В эту пятницу мама особенно готовилась перед походом в Овальный зал и говорила, что этот концерт будет совершенно необыкновенным. Ее волнение передалось Феде и особенно усилилось перед входом в здание областной Думы. Был тихий зимний вечер, большими хлопьями падал снег и усыпанные им мужчины, курившие возле входа, казались Феде величественными сторожами, охранявшими вход в обитель таинственного и прекрасного.

Попав из холода и темноты в фойе Овального зала, Федя оказался со всех сторон окружен светом, смесью различных запахов и нарядно одетыми людьми. На лицах их были какие-то таинственно-радостные выражения. Они медленно прохаживались, подходили друг к другу, с улыбкой здоровались и тихо разговаривали о чем-то непонятном.

Федя пристально изучал пришедших. Сразу в глаза ему бросился странный старичок, который всегда посещал эти концерты, садился поближе к сцене и что-то записывал в своем маленьком блокноте. Ах, что бы Федя дал за то, чтобы хоть одним глазком заглянуть в этот блокнотик! Старичок сегодня был одет по-особенному: обычный зеленый свитер сменился на нем серым строгим костюмом.

Заметил Федя и женщину, нарядно и даже помпезно одетую, которая, в отличие от других, вела себя как хозяйка всего происходящего, как знаток и завсегдатай этих концертов. Был тут и смешной мужчина в очках, в потрепанных брюках и туфлях, который вел себя чрезвычайно стеснительно, с виноватым видом подходил к знакомым и разговаривал с ними в какой-то удивительно уважительной манере. Незадолго до начала концерта вошли в фойе парень с девушкой и сразу же привлекли внимание Феди. Он редко встречал здесь зрителей такого «юного» возраста. Эту необычность подтверждал и вид парня, который, судя по всему, чувствовал себя не в своей тарелке и постоянно конфузился. Вообще же Федя заметил, что зрителей пришло больше, чем обычно, но все же зал не был полностью заполнен.

Наконец, концерт начался. Федя не слушал вступительных слов ведущей, он сидел рядом с мамой на своем месте в первом ряду и с нетерпением ждал появления «главного героя» — музыканта. Когда тот появился на сцене, мальчик невольно заулыбался. Внешность пианиста ему напомнила собачку из какого-то мультика: такие же спокойные и добрые глаза, такие же обвисшие щеки и маленькое сутулое тело. Но все детали исчезли, когда из-под рук этого человека полились прекрасные и завораживающие звуки. Федя забыл о времени, о маме, о людях вокруг, он весь был в музыке. Ничего подобного в этом зале ему еще не приходилось слышать. Он сидел, раскрыв рот, и всей душой впитывал то чудо, которое его окружало.

Около половины концерта уже прошло, исполнялись «Фантазии» Брамса, когда какой-то посторонний сопящий звук заставил Федю отвлечься. Он обернулся и несколько мгновений ничего не мог понять. Он провел по залу глазами, и вдруг какая-то непонятость и грусть на секунду кольнули его в сердце. Федя посмотрел на самоуверенную женщину, опершуюся руками на спинку переднего сиденья и положившую на руки голову, посмотрел на старичка с блокнотом, на стеснительного мужчину в очках, на пару в середине зала, на парня с девушкой, — посмотрел, и в его детском сердце что-то оборвалось. Все эти люди спали.

— www.braincoma.ru/creative/06/times

Instagram: @alexandr__zubarev