Ненужный разговор

Я приехал на выходные в деревню к бабушке. Деревня эта находится в семидесяти километрах от места моего обитания. Приехал, как всегда, с чувством спокойствия и умиротворения, которое неизменно воцарялось у меня внутри после психоза и отвращения к окружающим в городе. Ехал к земле с надеждой отдохнуть от людей, от шума, от учёбы опостылевшей. Там такое спокойствие охватывало всегда, что не хотелось уезжать. Ни с кем не хотелось видеться, разговаривать, спорить, что-то доказывать, объяснять, почему я такой. Просто ходил, дышал, любовался живностью, гулял в окрестностях деревни. Пошёл прогуляться по улице. Шёл без мыслей, просто подчинился ногам. Неожиданно увидел впереди знакомую, которая училась в том же вузе и которая тоже приезжала к своей бабушке. Сразу неприятное ощущение мелькнуло в голове: «Её ещё не хватало». Делать нечего, с внутренним отвращением направился дальше, готовясь выполнить мерзкую обязанность притворно поздороваться, смотреть на её лицемерное удивление и улыбки блядовитые. Надеялся поскорее отделаться и идти себе дальше куда ноги несут.
— Привет! (точно, та самая улыбочка)
— Привет.
— Тоже приехал? (гениальная прозорливость)
— Да, на выходные.
— Куда идёшь?
— Прямо пока. Гуляю.
— А, ну пошли я с тобой пройдусь до дома. (вот счастье-то привалило!)
— Пошли.
Уезжаешь, уезжаешь от них — нет, и в деревне достанут. Вот блин, всё настроение испортила. Ну, зачем я вам нужен, оставьте вы меня хоть здесь в покое! Ей ведь нафиг я не нужен, зачем прицепилась? И как я мог закрывать глаза на её моральное убожество год назад? Знаю как: год назад меня её грудь больше волновала, а когда девушка (если её можно так назвать) отдаётся тебе без всяких ломаний, не делает из этого проблем, то как-то её внутренняя чудовищность отступает на второй план. Это сейчас я был сильнее уже, мог свою плоть более-менее угомонить, а тогда, год назад, частенько де-садовские настроения мной овладевали. Тогда готов был лицемерить, улыбаться на тупые их шутки, слушать их убогие гопнические размышления, потому что знал, чем со мной за это расплатятся. Теперь она была для меня олицетворением шлюхи, олицетворением того, чем не должна быть девушка, олицетворением самовлюблённости и извращения нравственных ценностей. И вот я шёл с ней рядом, и внутри у меня нарастало отвращение, злость и раздражение. Она понесла, как обычно, чушь об учёбе, спрашивала меня о ней, потом был какой-то тошнотворный поток реплик о дискотеках, клубах, гуляниях, мальчиках (тех самых мальчиках, которые в парках вечерами людям головы проламывают) и прочий бред. Я через силу цедил из себя слова, и скоро она поняла, что чем-то я недоволен.
— А ты чего такой невесёлый, недовольный?
— А чего мне веселиться? У меня всё намного скучнее, нуднее и однообразнее, чем у тебя… — я заставил себя остановиться, потому что чувствовал, что ещё капля, и я начну стрелять словами.
— Да, ладно! Сейчас самая весёлая пора, чем можно быть недовольным?
— Всем.
— Как это — всем? Чем это?
— Тебе это неинтересно и не нужно, — я опустил глаза в землю и ждал только, чтобы поскорее показался её дом.
— А, ну, конечно, куда мне до твоего ума добраться, ты же гений, а все дураки.
Мне стало противно, захотелось закончить это всё.
— Нет, я не про это, не надо так говорить, я совсем не хотел этого сказать… Просто это скучно тебе будет.
— А может мне лучше знать — скучно или нет?
«Ну, сама напросилась».
— Ну, хорошо. В чём, говоришь, дело? А во всём, во всём мире, который устроен чёрт знает по каким законам. Дело во мне, в том, что я такой и в вас во всех, в тебе…
Она удивилась. Естественно, о ней заговорили.
— А я тут при чём?
— Да не при чём… — я снова попытался свернуть разговор. Тщетно.
— Нет уж, давай говори, что ты там думаешь, ты ведь всегда говоришь, что думаешь.
Она меня стала раздражать почти физически. В груди стало подниматься какое-то волнение, которое всегда появлялось у меня в моменты нервного возбуждения.
— Хорошо. Хочешь знать, что я о тебе думаю — пожалуйста… Начнём с простого. В чём смысл жизни? Конкретно твоей жизни.
— С чего это ты такие вопросы задаёшь? Я и не думала никогда об этом.
— Не думала… Никогда, говоришь, не думала. Интересно. Удивительно! Хорошо, небось, живётся тебе… Ну, да ладно об этом. …Вопросы с чего? А просто интересно. Давай сейчас думай, раз раньше…
— Ну, институт закончить…
— Это не жизни цель. Я спрашиваю про цель жизни.
— Это относится к цели жизни. Окончить институт, устроиться на работу хорошую, с хорошей зарплатой… Чего ты улыбаешься? Что смешного?
— …Не привык я слышать о подобной цели жизни.
— Да?! А что же непривычного. По-моему, обычные желания. У всех такие.
— Да, да, да. У всех…Меня тошнит от этих «всех»! …Знаешь, сатана Христу тоже сказал: вот, мол, все царства земли, смотри: все так живут, работают на живот, запасают и счастливы, и довольны. Чего тебе, мол, надо? Поклонись мне — и всё твоё! Ты не знаешь, что ответил Христос, а Он ответил: «Отойди от меня, сатана, ибо сказано: Господу Богу своему служи и ему одному поклоняйся». А крестик у тебя висит на шее. Зачем висит, коли поклоняешься сатане?
— Да ладно тебе умничать. Праведник нашёлся.
— Хорошо. Больше не буду нарушать твоего душевного спокойствия. Хотя нет, буду.
— Да что случилось?! С чего это ты на мне злость срываешь?
— Срываю с чего? Да, срываю. Да… Я вот молчал. Сколько мы с тобой знакомы, года два? И вот я молчал до сих пор. А сейчас молчать не буду. Ты ведь сама просишь, чтоб говорил, что у меня в голове и что я о тебе думаю. Так, нет?
— Так.
— Ну, так давай говорить. Хочу сразу признаться, что считаю тебя человеком нехорошим.
У неё медленно полезли на лоб глаза.
— Чем же я тебе не угодила?
— Не меряй меня по себе: я составляю представление о людях не по тому, угодили они мне или нет.
— А по чему же? — в её голосе стали появляться нотки раздражения.
— По поступкам, по внутренним качествам человека. И вот по этим качествам ты для меня относишься к многочисленной толпе людей, которых я привык считать плохими.
— И чем же конкретно эти люди плохи, чем мы — и я — тебе так не нравимся? — она уже обиженным и раздражённым тоном говорила.
Я стал ощущать перед собой врага, от этого волнение в груди усилилось.
— Нет, «не нравимся» — неудачное выражение, это совсем не то, что я к вам чувствую. Я вас попросту ненавижу. (У неё на лице снова недоумение выразилось). Один поэт, а по совместительству хороший человек, сказал: «Моя странность в том, что я ненавижу вас, но, в отличие от вас, я не желаю вам смерти». Да, и именно ненавижу. Не удивляйся, это и про тебя тоже. То, что я раньше этого не говорил — минус мне, но лучше поздно, чем никогда, правда? Ну вот и хорошо. За что ненавижу? У тебя же в глазах ни капли сомнения, ты же уверена, что твоя жизнь идёт именно так, как нужно, ты же уверена, что ты хороший человек.
— Да, уверена. И уверена не потому, что я самовлюблённая такая, а потому, что так есть на самом деле. Я смотрю на тех, с кем учусь и общаюсь, и вижу, что это люди намного худшие, чем я.
— Да?! Как это замечательно! Это невероятно! Слушай, я даю тебе честное слово, что такое признание слышу впервые в жизни! — я не мог сдержать смеха. Злого такого смеха.
— Что ты постоянно смеёшься надо мной?
— Да нет, лучше смеяться, а то…
— А то что?
— А то я начну уничтожать тебя…, — я сменил злобный тон на насмешливо-издевательский.
— За что же? Я ничего не понимаю. Ты почему такой злой?
— А с чего мне быть добрым? С чего мне радоваться? Я вижу мир совсем не таким, как ты, хотя наши глаза устроены одинаково. Ты видишь, какой «клёвый» (ненавижу это слово) у подруги мобильник, какая классная дискотека намечается и прочее. Не могу я радоваться, как ты, этим вещам. Не могу. Потому что в мире слишком много трагического, слишком много такого, по сравнению с чем эта радость выглядит, как минимум, бесчеловечно. Не могу, потому что у меня денег намного больше, чем мне необходимо для жизни, а в подземном переходе сидит мужик без ноги, облезлый, больной и раздетый, и ему сегодня вечером пожрать нечего и выпить. После этого я не могу радоваться материальному достатку. По крайней мере, не могу радоваться настолько, насколько радовался бы, если бы этот мужик был одет, сыт, пьян и с крышей над головой. Нечего воротить голову от этих слов. Вот видишь: за что мне тебя и вас всех любить, если ты не то, что помочь, изменить что-нибудь, ты даже лицо кривишь, как будто тебе гадость какую-то показали. А ведь ты пойми, что всё это: нищета, войны, убийства — все кошмары этого мира — дело рук тех, кто доволен своей жизнью, тех, кому ничего, кроме себя, не нужно, тех, кто воротит морду от сострадания и милосердия…
— Ой, да хватит, — она уже сама ждала своего дома и жалела, что напросилась на эту прогулку.
— Что, тебе и слова эти кажутся дурно пахнущими? Нет уж, придётся дослушать, раз сама напросилась. Ну-ка скажи, чем человек от скотины отличается?
— Отстань ты, а.
— Не хочешь отвечать? Не беда, я сам тебе расскажу, и ты увидишь, что ты — ничем не отличаешься. (Она со злостью выпучила глаза). Тихо, тихо, не злись понапрасну. Лучше послушай, это интересно и поучительно. Итак, человек от животного отличается наличием души, причём души не простой, а Божественной. Крестик-то висит на шее? Висит, красавица. Ну, так и нечего кривить лицо снова. А не нравится — крестик вон! Слушай и мозгов набирайся. Во мне и в тебе (как бы это удивительно ни звучало), и во всяком человеке кусочек Бога заложен — душа. Так вот чтоб не быть скотиной, о душе забывать не нужно, не нужно опускаться. Нужно быть человеком, высшим творением Бога. Итак, что из твоих жизненных целей и интересов относится к душе, руководствуется душой, а не телом?
Она шла, задумавшись и опустив глаза, чтоб не смотреть на меня. Меня эта пассивность её только подзадоривала, она была для меня жертвой. Всё-таки она выудила из себя слова.
— Все. Все мои цели и интересы. Что здесь удивительного — я же человек.
— Да ты что?! Вот это да! Странно. Для меня как раз очевидно обратное. Давай разберёмся в твоих целях и интересах. Говоришь, институт закончить, на работу устроиться. А где здесь душа, где действие для Бога?
— Ну…
— Ну… и нет тут души, и думать долго не надо. За этими словечками «работа», «зарплата» стоит обыкновенное скотское желание хорошо пожрать, одеться получше и поспать помягче. Чем же ты лучше моего пса Черныша: он хочет точно того же, у него это тоже целью жизни было бы, если бы он осознавал.
— Не надо наездов, ты уже перебираешь. А как же семья? Может быть, я как раз для своей будущей семьи всего этого хочу, может быть, я для детей стараюсь.
— Это смешно. Это прикрытие. Детей прекрасно воспитать можно и в нищете…
— Бред какой-то.
— Ну, да, бред конечно, если признавать и хотеть для своих детей той же скотской участи, какую имеешь сама. Если ставить целью жизни своим детям то же, что было целью твоей жизни, если хочешь поставить их с детства на служение деньгам, то есть смерти, то тогда мои слова безусловный бред. А по-моему (может, это и бред, но всё-таки придётся дослушать весь мой бред до конца), по-моему, для своих детей нельзя желать ничего другого, как стать хорошими людьми, а для этого, поверь, много денег не надо.
На некоторое короткое время я прекратил речь и шел, улыбаясь в ответ на её недовольное лицо. Понятно было, что сама она уже не начнёт разговора. Но я не собирался уходить не закончив. Я разошёлся и уже находил даже какое-то наслаждение в унижении её.
— А! Так я не закончил. Это только начало. С целями жизни разобрались. Теперь с твоими пристрастиями, интересами. Может, тут мне назовёшь хоть что-нибудь не животное?
Молчание.
— Нечего назвать. Правильно, а что же называть, если и тут не находится ничего достойного звания человека. Ты живёшь только на земле, всё твоё богатство и благополучие, всё самое ценное для тебя суть деньги, власть, слава, положение в вашем обществе, связи. И потерять это для тебя означает потерять жизнь. Ты живёшь, покуда есть что пожрать и на что купить! Ты так же преходяща, низменна и смертна, как и все твои ценности.
Она уже почти не обращала внимания на мои оскорбления.
— Ты так говоришь, как будто сам не такой, как будто самого всё это не волнует. Небось, без тех же денег и без того же нашего общества сам не проживёшь. Ты размышляешь, как придурок…
— Ещё раз повторяю: не меряй меня по себе. Я не такой. И для меня комплиментом звучит «ненормальный». Да, я лучше буду пять раз психопатом, придурком и ненормальным, чем такой нормой… Я для таких, как ты, заноза, чужеродный элемент, паразит, вредитель, от которого только один путь избавиться — убить. Но и это вам не поможет, потому что я не один, и после нас придут ещё сотни… И я обещаю тебе, что буду всю свою жизнь неустанно, как Сократ, ходить и быть вашей совестью, а если хочешь по-другому, то обещаю всю жизнь быть вам занозой в заднице не делом и словом, а самим своим существованием! И навредить мне — не в твоих и не в чьих силах. Вашим обществом я не дорожу, более того, я ненавижу его и мечтаю, чтоб оно разрушилось! Убить меня — тоже не выход, мне, может быть, умереть легче, чем жить с вами рядом, каждый день смотреть на ваши самолюбующиеся рыла. Да и можете ли вы убить? Сказал же герой одной книжки, которой ты не читала: оборвать волосинку, на которой висит жизнь, может только тот, кто её подвесил. Я не ты, ты живёшь на земле и умрёшь под забором, я всегда был, есть и буду. Живу я не потому, что ем и хожу на работу, чтоб получать деньги, а потому, что это угодно Тому, Который послал меня. И всё самое ценное для меня, всё моё богатство — не преходяще, оно внутри меня, в моей голове и в моём сердце, и отнять его никто не в силах.
«Это я перебрал уже, это я зря бисер тут метал», — пришло мне в голову после всего сказанного.
— Ты вот, наверное, мечтаешь о любви, может, думаешь, что нашла её, думаешь, что это уж точно человеческое в тебе, не животное. Но и в этом ты не права. На настоящую, духовную любовь тебе, и всем вам, наплевать. Вам даже это слово кажется чем-то слащавым, «романтичным», а оттого недостойным вас; любовь у вас ассоциируется с физиологическим процессом, попросту трахом. Да и женщина для вас только объект для удовлетворения. Впрочем, вы сами, женщины, не догадываетесь о чём-то большем, о своём высшем предназначении, вы променяли его на низменность. Может быть, поэтому мне вас не жалко, поэтому вы своей роли подстилок достойны…
Она сверкнула глазами:
— А как же год назад?! Где были эти твои мысли, когда ты со мной, подстилкой, занимался «низменностью»? Или ты скажешь, что у тебя тогда не было таких мыслей?
— Были. Тогда я был хуже…
— А теперь лучше, да?! Так я тебе скажу, что ты такая же шлюха, как те, кого ты осуждаешь. Но они, мы, по крайней мере, не лицемерим в этом. И не зачем проповеди читать, раз у самого рыльце в пушку.
— У меня-то оно в пушку, но я этого не отрицаю; я никогда себе этого не прощу и никогда больше не опущусь до такого. Для тебя же это норма, ты себе ничего другого не представляешь и оттого не стыдишься этого. И так во всём! Литература, искусство — всё это не для вас, вы находитесь на стадии скотского существования со скотскими же пристрастиями, целями и интересами. Вы стадо, каждый баран в котором доволен своим куском сена, знает свою скотскую обязанность умереть, и от этого старается вдоволь насладиться этим куском… Скотам — скотскую участь, — я уже не контролировал себя, я почти кричал, махал руками. Постороннему могло показаться, что идёт пьяный. Благо никого не было и некому было заткнуть меня.
— Вы плевали на Отечество, плевали на Бога! Вы и не знаете, как это слово пишется. Плевали потому, что всё это — отвлечённые понятия, которые находятся за пределами вашего существа, которые не касаются вашего кошелька и вашего живота… Вы для себя последняя инстанция, вы забыли про Бога, а оттого потеряли совесть.
Она очнулась.
— Чего ты выпендриваешься своими словечками умными?! Бог да Бог. Если ты такой верующий, то посмотри сейчас на себя со стороны: в тебе же одна ненависть, ты лицемер.
— Я не лицемер. Моё несовершенство не мешает мне стремиться к чему-то лучшему. И я не говорю, что это чувство — ненависть — мне нравится. Может быть, искоренить это чувство и укоренить противоположное ему ко всем — цель моей жизни. Вопрос в том, как это сделать.
— Наверное, действительно неразрешимый для тебя вопрос. Ты говоришь как проповедник вонючий, а сам хуже всякого, кому ты это говоришь. Ты лицемер, всё только одни слова. Одни оправдания.
— Да, моя проблема в том, что я умом хорошо понимаю, объясняю и люблю то, о чём говорю. Но через сердце пропустить это не получается, а оттого не получается сделать это своей жизнью.
— Так нахера ты это говоришь?! Зачем мне тебе верить, если ты сам в это поверить не можешь настолько, чтобы до сердца достало?..
— Но если я хочу рассказать об этом тем, кто этого не знает и не понимает. Быть может, им удастся деятельно воспринять это. Может, у них в сердцах эти семена пустят корни.
— Опять эти твои словечки. Меня скоро стошнит. Прекрати выпендриваться. Сначала сам возьми и сделай. Ты разве не знаешь о том, что чтобы тебе поверили, ты должен своим примером показать. Это даже лучше чем на словах. А ты так, балаболка.
Я замолчал. Она подняла во мне сомнения, которые давно терзали меня и от которых хотелось скрыться. До того момента я не задумывался толком над вопросом, как разрешить эти противоречия, и поэтому всякий раз мне было неприятно напоминание об этом.
— Чего молчишь? Нечего ответить?
— Думай, что хочешь. По правде говоря, мне безразлична ты и твои убогие суждения. Я пошёл домой. Будь здорова.
Я повернулся и пошёл обратно. Зачем был весь этот разговор? Почему я не промолчал, ведь я же прекрасно понимал, что, высказывая ей все эти мысли, ничего не добьюсь хорошего, никаких сдвигов не будет? Этим разговором я только ещё больше ожесточал её, я уподоблялся тем, кого осуждал. Понимал я и то, что путь исправления, путь улучшения существующего миропорядка только один: прекращение обвинений, терпимость, прощение и любовь. Хорошо звучит, но трудно претворяется в жизнь. Я высказал ей всё это только по одной причине: я не хотел, чтоб она ко мне прислушалась, чтоб исправила свою жизнь, чтоб задумалась над собой, нет, не этим был я движим. Мной двигало только болезненное осознание окружающей несправедливости, желание высказать всё, что накопилось внутри, выместить свою обиду и злость на ком-нибудь. Остальное было не важно.
Когда отошёл на значительное расстояние, остановился. Запрокинул голову и уставился в небо. Закат. Весь горизонт в каких-то фантастически-ярких цветах. Спокойствие, тишина. И никаких противоречий нет в этом закате, никаких терзаний в тёплом и пахнущем сеном воздухе, в бесконечно-прекрасном горизонте. Почему же мы, люди, натворили столько всего ужасного, всего того, что разрушает и заслоняет всю красоту и прелесть первозданной природы? Кто это всё исправит? Почему мы забыли про Что-то важнейшее, главнейшее нас, Что-то безначальное и бесконечное, Что-то Абсолютное. Можно по-разному определять для себя это Что-то. Я называю это Богом. И мне хотелось бы надеяться на Него. Мне бы очень хотелось никогда больше так ни с кем не говорить.

В тот вечер на закате в который раз из головы у меня не шёл предпоследний стих Апокалипсиса Иоанна Богослова: «Свидетельствующий сие говорит: ей, гряду скоро! аминь. Ей, гряди, Господи Иисусе!»

— www.braincoma.ru/creative/06/useless

Посвящается моим близким П., А. и М., которые мне помогали, я подозревал об этом, но не прислушивался.

Instagram: @alexandr__zubarev