Ноябрьск

Как бы там ни было — я с ним повязан. Как бы я ни хотел убежать, уехать, вычеркнуть — ничего не получится. Потому что уничтожить память сознательно умеет только Максим Максимыч Исаев. Слишком много значительного, плохого, хорошего произошло там. Слишком много того, чем являюсь сейчас я. И я отчего-то чувствую, что мне от него не уйти, нам снова предстоит встреча и совместное проживание. Хочу ли я этого? Надо разобраться.

Я его ненавидел, хотел взорвать, когда жил в нём и альтернативы не знал. И ненависть эта закономерно усиливалась каждую весну. Какая-то подсознательная потребность в «другой» весне была. Так проявляла себя тоска по природе Центральной России. Я родился в той самой части нашей огромной Родины, которая освоена русскими веков десять назад. Я всегда считал себя «тамошним» («по происхождению я — тутошный, а по образованию я — тамошный»), считал себя степным человеком. Но это по отношению к природе, да и то — сейчас не разберусь, чего во мне больше: степного человека или таёжного. Да и нужно ли это разделение? Сейчас начинаю приходить к мысли, что не нужно. Наверное, любить природу, видеть прекрасное в ней можно и должно в любом её проявлении. Но это о природе, сущность же отношения к городу не только и не столько в этом. В другом.

Да, в другом, и это я себе твёрдо уяснил за последние два года. В эти два года моей учёбы в Белгороде я много думал именно над этим: что определяет для нас первостепенность, неповторимость, особое для нашей души значение того места на земле, которое мы считаем родным, которое называем родиной с маленькой буквы? В чём этот критерий? Тот критерий, который я считал главным до переезда в Белгород — природный, — оказался на опыте не таким уж важным. Здесь в тёплом климате, имея возможность любоваться «красотами средней полосы» мне стало так невыносимо плохо, как не было никогда там, где зима длится полгода, а мороз в сорок градусов — обычное явление. Что же настолько важнейшее было здесь, за чем даже красота весенних полей меркла? После долгих терзаний и раздумий я пришёл к одному: люди. Я уяснил себе, что ту самую дорогую, родную для нас обстановку создают люди, рядом с которыми мы работаем, учимся, страдаем, влюбляемся, радуемся, творим, получаем по морде, находим новых друзей, рядом с которыми проходят важнейшие и менее важные события нашей жизни. Причём, важно всё: обычаи, привычки людей, язык, культура людей и культура отношений между людьми, даже национальное многообразие (или однообразие) населения (здесь на девушку, сказавшую, что её зовут Джамиля, смотрят так, как будто она только что произнесла непристойность).

Я сравнивал и сравнивал, сравнивал непрестанно всё, на что натыкался в повседневной жизни. Сравнивал то, что «у нас», с тем, что «у них». Сравнивал и чисто внешние явления жизни и ещё больше, с особенной внимательностью, проявления человеческих качеств в процессе отношений между людьми. Не знаю, быть может, это я так привык к ноябрьским условиям, к тому, как «у нас», может, я сужу со своей колокольни, но… Но, товарищи, здесь же невозможно! Просто до такой степени огромный ком негодования слепился за это время, что не хватает слов, чтоб это выразить письменно. Одни междометия. Всё же надо попытаться.

Нет, большинство земляков в восторге от Белгорода, но этому есть объяснение. Хорошо здесь всякому человеку, чуждому совестливости, элементарного уважения друг к другу и признания за посторонним человеком таких же прав на жизнь, как у самого себя. Чуждому или с притуплёнными этими качествами. Люди чуткие душой, пожив в Белгороде, сразу замечают, что «что-то тут не так». Здесь очень заметно смещение нравственных ценностей, даже пренебрежение ими и их забвение. Скажут, может быть: ну и что в этом особенного? Нашёл чем удивить, сейчас везде так! Нет, не везде, в том-то и дело! Стоило мне присмотреться повнимательнее к интересам, целям, устремлениям тех, с кем приходилось соприкасаться в учёбе и в повседневной жизни, как меня словно током ударило это кромешное духовное ожирение, этот пренебрежительный взгляд свысока на всё, что нельзя съесть, купить или потрогать руками. Это не материализм, это обыкновенное духовное дегенератство, не видящее и не желающее видеть дальше своего носа и не волнующееся ни о чём, что не касается собственного существа. Примечательна фраза одного доктора, видимо, не местного, к которому я здесь попал на приём. Узнав откуда я и то, что хочу вернуться, он сочувственно покачал головой и молвил: «Да, здесь слишком много волков двуногих». Хотя мысль ясна, всё же выражение не совсем точно: волки не осознают своего поведения, они ведут себя инстинктивно; люди же «тутошние» имеют и совесть, и душу, и сознание, и разум, но куда-то это всё теряется, забывается, меркнет, исчезает за животными инстинктами. Я понимаю, что всё это общие слова, это лишь выводы, но рассказывать подробности, приводить примеры у меня нет ни возможности, ни желания, потому что слишком много раз всё это мной внутри пережёвано, вымучено и выстрадано.

Я не хочу здесь и превращать Ноябрьск в Землю Обетованную. Всё-таки не зря, наверное, я так рвался уехать оттуда. Причины этого мне сейчас так же ясны, как и два года назад, но за эти два года я уверился в справедливости ещё одной истины: всё познаётся в сравнении. У меня была прекрасная возможность сравнивать. Главным минусом, который я ставил Ноябрьску в своих оценках — это, как многие догадываются, гопники и всё то, что их поддерживает, из чего гопничество выходит и во что превращается. У меня в течение всех лет жизни вызывали отвращение эти люди, деградировавшие до каких-то животных в человеческом обличии, поставившие себе развлечением избивание так называемых «неформалов», в числе коих мог оказаться любой непонравившийся человек. Да, ноябрьских гопников у Ноябрьска не отнять. Но что видно с другой стороны, со стороны Белгорода? А видно следующее. Ещё лет пять назад, как рассказывают, здесь было довольно мощное неформальское движение, в Старом Осколе устраивался ежегодный фестиваль, вроде Грушинского внешне, но несколько иной тематики, выпускалась даже газета. Короче, было это здесь кому-то надо, и было это всё довольно развито. Но буквально за последние два-три года всё это куда-то исчезло: фестиваль после смерти одного видного музыканта прекратил существование, ознаменовав этим прекращение существования вообще неформальства на Белгодчине (терпеть не могу этого псевдопатриотического слова). Газета самоликвидировалась по непонятным причинам. Бывшие неформалы быстренько побрились наголо, оделись в спортивные костюмы под туфли, задрали воротники на куртках и попрятали кассеты с ГрОбом и Нирваной. Мне неизвестны причины такой резвой смены вкусов (как ни не применимо это выражение) у столь большого числа людей, думаю, что в будущем это может стать предметом фундаментального исследования на тему «Причины вымирания вида „неформал белгородский“». Теперь же остаётся только поражаться удивительной «идеологической» однородности белгородской молодёжи: даже и не пахнет антагонизмом, вроде «гопники — неформалы», трудно что-то особенное, не похожее на других выделить. Здесь доминанта гопничества настолько абсолютна, что даже это слово для их определения применять не приходится, потому что ничего другого и не существует. Нет, не хочу обидеть тех людей, на которых эта общая переориентация не оказала влияние, но таких, к сожалению, единицы по сравнению с числом «изменщиков». И вот в этой атмосфере всеобщего довольства, всеобщего, прямо-таки пионерского единодушия невольно задумаешься, какое из двух зол меньшее: ноябрьские гопники или гниющий изнутри город гопников Белгород.

Пожалуй, здесь нужно немного отойти в сторону для разъяснения одного для многих непонятного места в моём рассуждении. Думаю, что людям не нашего поколения, да и многим из нашего тоже (о чём свидетельствуют неоднократные вопросы ко мне) непонятны понятия «гопничества» и «неформальства», которыми я оперирую здесь. Говоря математически, вёл переменную, а описать — не описал. Что ж, исправляюсь. Вообще вопрос «Кто такие гопники?» мне уже порядком надоел, оттого берусь здесь раз и навсегда определить их так, как понимаю это я. Итак, гопники — в широком смысле — это люди, которые, отвечая на основной вопрос философии (о первичности материи или сознания), не на словах, а образом всей своей жизни исповедуют первичность материи. Не на словах потому, что абсолютное большинство их не осознаёт и даже не выговорит этого. Это тот самый отвратительный вид материалистов, 95% которых принадлежат с рождения к различным религиозным конфессиям и считают себя верующими. В узком же смысле гопники — это подавляющая (не качеством, а количеством подавляющая) часть молодёжи, главной особенностью которой является практически полное (от случая к случаю) духовное дегенератство. Подчеркну: не душевное, а духовное. Душевное — это болезнь, которой занимается психиатрия. Духовное — это болезнь, которой занимается батюшка в церкви моего райцентра, мулла в ноябрьской мечети; которой занимались Пушкин, Лермонтов, Достоевский, Толстой, которой занимается команда начинающих врачевателей на www.braincoma.ru и многие другие.

«Неформалы» — люди намного более «разношерстные», а потому к ним применимы самые общие характеристики, и само их обозначение этим словом только то и обозначает, что это люди, противоположные по убеждениям вышеописанным и отличающиеся от них, помимо всего прочего, наличием этих самых убеждений. Это сознательные или бессознательные идеалисты.

Думаю, что разбор сущности гопничества и неформальства в будущем может стать темой отдельной книги, я же остановлюсь на этом поверхностном их описании. Если кто-то не изучал, не изучает или не будет изучать философии, то со всеми вопросами, возникшими за два последних абзаца, прошу обращаться лично ко мне.

Вернёмся к основной теме сего опуса. Хорошенько понаблюдав за этим кромешным и всеохватывающим свинским довольством, я внезапно почувствовал позывы к моральной рвоте. Стало нечем дышать. Я понимаю, что эти слова звучат не совсем убедительно, но выразиться по-другому я не могу, и люди, проведшие рядом со мной последний год, могут подтвердить описанное моё состояние.

В чём же дело? Что же так сильно повлияло на падение нравственного облика всех этих людей? Какие к этому были предпосылки? В чём же именно корень той огромной разницы между людьми и атмосферой этих двух городов? Эти вопросы терзали меня едва ли не каждодневно. Объяснение, хотя, может быть, и неудовлетворительное, я находил в следующем.

Как я уже сказал, эта земля (я имею ввиду нынешние Курскую и Белгородскую области) освоена русскими веков десять назад. Она знала и множество великих событий, и нашествия, и все возможные внутригосударственные коллизии. Земля эта рожала и выдающихся людей, хотя таких единицы. Но как раз эти опытность, умудрённость, исконность, эти множества поколений, родившихся здесь к нашему времени сыграли с этой землёй дурную шутку. Люди в духовном плане выродились. Из поколения в поколение у них сужался духовный кругозор, упрощались, сводились к минимуму казавшиеся лишними элементарные этические нормы, вырождалась в простую привычку, дань традиции христианская вера, да и сама религиозность с каждым новым поколением превращалась в подлежащий изжитию предрассудок. Люди, живущие здесь, в большинстве своём лишены сколько-нибудь мистического мышления, всё их существо до того приземлено, что диву даёшься, до чего хорошо работала над душами в плане их вырождения советская власть и вся безрелигиозная эпоха. Никаких порывов к чему-то лучшему, никакого стремления ввысь, никакого одухотворённого свечения в глазах, сплошь какая-то обречённость, озлоблённость, оволчение, отсутствие в том, что заботит, в целях, интересах чего бы то ни было неземного, нездешнего, немирского. Да, может быть, такая ситуация свойственна не только указанным местам, но и вообще нашему обществу, но хочу указать здесь на некоторую разницу в рассматриваемом вопросе того общества, в котором живу два последних года, с обществом города Ноябрьска.

С Ноябрьском по-другому. Городу 28 (если не ошибаюсь) лет. В исторических масштабах младенческий возраст. Здесь нужно применить вышеиспользованный исторически-ретроспективный угол зрения. Как образовывался город? Что за люди стали его первым поколением?

Город основали в той или иной степени «энтузиазисты». Конечно, абсолютное большинство приехали сюда за деньгами — не более. Отсюда и самое расхожее среди горожан воспоминание о первых годах: ехал, мол, на год-два, денег заработать, а остался до сих пор. Но важнее то, что довольная часть первопроходцев, основателей, строителей, первых жителей города приехали туда бескорыстно, не ставя на первое место меркантильные интересы. Кто-то ехал захваченный романтикой комсомольских строек, целины, БАМа и пр., чтобы свой, лучший мир построить. Кто-то «книжек обчитался», и потянуло в непроходимую тысячевёрстную тайгу, болота и тундру. Были и такие, кому было всё равно куда ехать — в тайгу Сибири или в пески Афганистана, лишь бы уехать от прошлой жизни, от опостылевших проблем или опостылевшей жизни, забыть все ошибки и попробовать зачать всё понову там, где никто не знает, там, где все такие же вот бросившие старое «искатели приключений». В общем, публика собралась разнокалиберная, но объединяло всех этих учителей, нефтяников, водителей, врачей, строителей, журналистов, священников, татар, русских, хохлов, азербайджанцев, — объединяло их одно: опрометчивая сорванность с насиженных родителями, дедами и прадедами мест. В этой разнокалиберности — главная составляющая той особой, не затхлой, а живой атмосферы, разница с которой здесь стала мне теперь так очевидна. Всё смешалось: языки и кухни, обычаи и привычки, интересы и устремления, взгляды и позиции, — смешались культуры, образуя особенный, неповторимый, «ноябрьский» колорит. Безусловно, хохол оставался хохлом, русский русским, а татарин — татарином, но в мироощущение каждого добавился новый важный компонент — компонент мироощущения людей единственного и неповторимого, созданного отчасти им самим города, компонент, который станет органической частью личности его детей.

Я родился в первом поколении людей, которые своей родиной считают город Ноябрьск. Теперь и я почитаю себя за принадлежащего к этим людям. Когда живёшь там, не замечаешь этой своей принадлежности, не замечаешь общности со всеми в этом городе. Но стоит уехать туда, где свои, совершенно другие особенности общежития (а если ещё они такие, какие довелось наблюдать мне), как тебя охватывает неимоверная, всепоглощающая тоска. Тоска по своему.

Это мой, сугубо субъективный взгляд на свой город. Повторю: не хочу идеализировать его. Я алчу увидеть Ноябрьск избавившимся уж не знаю какими путями от того скверного и столь принижающего бездушия и бескультурия, которое ещё слишком распространены в горожанах. Собственно, это моё желание не так локально, но это уже тема других очерков.

—

Instagram: @alexandr__zubarev