ЗАЙЦЕВ Вячеслав : Биография – это предисловие к жизни

Я уже устал её рассказывать.

– Когда Фаину Раневскую попросили написать воспоминания, она ответила: «Это будет жалобная книга».

– Нет, у меня не получилось бы жалобной книги. Просто биография очень тяжелая, грустная. Не приведи Господь кому-нибудь повторить мой жизненный путь. Единственное, чем я счастлив, что Бог дал мне возможность найти себя и реализоваться.

Это самое большое счастье. А биография – это предисловие к жизни, может быть, даже испытание человека на вшивость – выживет или нет. Я выжил.

– Значит, сегодня у вас уже не биография, а жизнь?

– Да, сегодня жизнь. Вся биография осталась где-то там...

– Вячеслав Михайлович, вы сказали, что биография была ужасной, а сегодняшняя жизнь у вас красивая и счастливая?

– Я просто не акцентирую на этом внимание. Раньше, несмотря на все унижения, была радость – радость от природы, от общения с людьми, от познания окружающего мира. Эта радость переполняла меня и забивала все отрицательные стороны жизни.

Сейчас я сам творец своего собственного счастья. Оно в моих руках, я сам контролирую свою жизнь. После моего 55-летия, как мне и предсказывали, началась моя жизнь полная радости. Но радость не может быть ощутима по-настоящему, если нет горя. У каждого человека есть контрасты, но я о них не хочу говорить, о них просто не помню. Мне грех на что-то жаловаться.

Я счастлив изначально. Потому что те бытовые горести, которые возникают из-за обид, бестактности, которые позволяют себе люди незнающие природу общения, всё это преходяще. Самое важное, что я могу реализоваться. Пускай не в полной степени, не как хотел, а как мог. Но всё-таки то, что я делаю, может вызывать только ощущение красоты.

– Знаете, когда наши люди уезжают за границу, то поначалу всё им кажется красивым. Но через несколько дней, как сказал один поэт, «даже по русскому хаосу скучаешь». Я к тому, что теперь, когда вы стали творцом своей жизни и своего счастья, не тянет немножко помучиться, как наши соотечественники за границей?

– У меня каждый день бывает и трагедией, и комедией. Они постоянно. Но я научился не акцентировать на этом внимание. У меня есть бумага, ей я отдаю всю свою боль. Это – либо рисунки, либо стихи, то есть я освобождаю себя для следующего дня, чтобы идти на работу светлым, добрым, чтобы не было тяжести неприятностей. А их хватает – и налоговая полиция, и интриги. Но я как определенная личность в истории, понимаю ту миссию, которую выполняю в жизни.

Очень много людей приходят ко мне с улыбками, имея совершенно другие цели, а понять их сразу, рассмотреть достаточно трудно, когда человек улыбается. Поэтому грустно, когда теряешь веру в людей или теряешь друзей. Сейчас это стало особенно ярко проявляться - во главу угла поставлены деньги. Я ведь не всегда могу понимать, что все эти улыбки, льстивые слова лишь для того, чтобы совершить какое-нибудь шакальство. Это огорчает.

Но я так богат возможностями самовыражения, что все-таки не смею жаловаться на жизнь. Я уже сказал вам, что сам кую своё счастье. Моё счастье – это мой Дом моды. Я выезжаю во множество регионов России с миссионерской деятельностью, курирую массу конкурсов – детских, подростковых, начинающих, профессиональных. То есть занимаюсь серьёзной большой программой продвижения эстетики и культуры одежды. Я делаю это с огромным удовольствием. Раньше, в период развитого социализма, я делал это в обязательном порядке, был членом общества «Знание» и разъезжал по Союзу с публичными лекциями, маленькими показами. Тогда это было большим праздником для людей. Теперь я создал свой Дом моды, свой театр, езжу не только по России, но и за рубеж, несу, так сказать, культуру России.

– Что это для вас в первую очередь – деньги или творчество?

– Творчество. Я не умею зарабатывать деньги. Абсолютно не умею. Мне это не дано.

– А как же Дом моды?

– Раньше это было государственным предприятием, теперь мы акционерное общество.

Деньги я зарабатываю в Европе. В России я получаю от 140 до 200 долларов в месяц как президент этого общества. У меня есть своя линия парфюма, которая даёт мне проценты, на которые я содержу Дом, делаю коллекции. Всё это на свои личные деньги, которые уходят только в дело.

Для меня не существует бизнеса. Как я не умею водить машину, ничего не понимаю в технике, так мне не дано понимать что-то в бизнесе. Я – творец, художник. Такие люди, как Кристиан Диор все-таки более прагматичны, они умеют считать. Мне ближе Ив Сен Лоран, но и у него есть люди, которые помогают ему в плане реализации его идей.

Мой сын Егор недавно стал генеральным директором моего Дома, мы работаем с ним вдвоём. Он включился в работу ещё и для того, чтобы защитить меня от нападок тех шакалов, которые меня раздирают, которым я верю, а они меня потом обманывают и предают.

– Ваш бизнес выгоден сегодня в России?

– Когда он в хороших руках, то он может приносить деньги. Существует же Том Клайм. Он – грамотный человек, достаточно современный, блестяще разбирается в новейшей компьютерной технике. Поэтому у него и бизнес удачный.

– Том Клайм, Юдашкин, другие модельеры... Кто они для вас – коллеги или конкуренты?

– Коллеги. У меня нет конкурентов. Я ко всем к ним отношусь хорошо. С Валей Юдашкиным у нас чудные отношения, а с Томом мы просто огромные друзья.

Я помог открыть для России массу талантливых художников – Володя Зубец, Андрюша Шаров, Юлия Далакян, Егор Зайцев и многих других. Их можно было бы назвать моими конкурентами, но они – мои коллеги, мои друзья. Мне нечего с ними конфликтовать, мне всё равно больше дано от Бога.

– Почему вы так считаете?

– Ну как почему? Если я воспитываю себе конкурентов, значит я не завидую этим людям. Я хочу, чтобы в России появилось как можно больше талантливых, профессиональных модельеров, потому что Россия всегда была обездолена именами.

У нас всегда на первом месте был коллектив. Я же считаю, что в искусстве может творить только яркая индивидуальность, а не коллектив. Всегда должен быть лидер. И я воспитываю этих людей. Для этого я специально открыл в своём Доме лабораторию моды, куда приглашаю профессиональных художников или тех, которые уже состоялись, но не имеют полного образования по моделированию, конструированию, рисунку. И вот результат за полтора года работы – мои воспитанники завоевали гран-при и первые места на разных конкурсах.

– Что вы думаете, когда встречаетесь с людьми, которые небрежно одеваются, которые не понимают в одежде того, что понимаете в ней вы?

– Нормальное отношение. Стараюсь им помочь. Те, кто приходит ко мне за консультацией, я стараюсь помочь максимально и делаю всё, чтобы они были счастливы на всём протяжении нашей работы. За шестнадцать лет существования Дома я приобрёл огромное количество клиентов, которые мне благодарны. От всех, кто хоть раз купил у меня одежду, я не слышал ничего, кроме слов благодарности.

А как я отношусь к тому, о чем вы спросили? Как я могу относиться? Нужно быть объективным. Не человек же виноват в том, что он так одет, а общество, которое не даёт ему возможности одеваться хорошо. Те, кто имеют деньги и не обладают вкусом, могут прийти ко мне, получить максимум информации, и не только ко мне, ведь сейчас открылось множество замечательных Домов. Для тех, кто не имеет такой возможности, я выезжаю в регионы России с театром, показываю коллекции, встречаюсь с журналистами, специалистами. Помогаю советом.

– Вячеслав Михайлович, вы весь такой яркий, чуть ли не в воздухе парите. Но когда вы ездите по России, разве не видите какая кругом серость?

– Ничего подобного. Я сам из этой бытовой жизни вышел. До пятидесяти лет я жил в бедности. А если чего-то добился, то уж, простите, то всё в руках самого человека. Если он чего-то хочет достичь, то он этого добивается. Я в восемнадцать лет приехал в Москву в стёртых вельветовых штанах и засратой вельветовой куртке. У меня вообще ничего не было.

Началось всё с того, что в институте шил оранжевые, красные рубахи, странного цвета вельветовые брюки. Ходил как попугай. Конфликтовал со Временем, вызывал возмущение у людей и считал, что был прав. Я и сегодня остался таким же. Я люблю вызывать чувство неоднозначности по отношению ко мне. Вот вчера я был весь в чёрном. А сегодня утром встал, солнце светит и я подумал: «Оденусь как петух». И вот на мне бирюзовый пиджак, изумительной зелени галстук, платок другой зелени. Это – жизнь, природа. А природа ведь удивительно многокрасочна.

– Кому этим вы доставляете удовольствие – себе или окружающим?

– В первую очередь себе. А окружающие... Нравится – не нравится, спи моя красавица.

– Знаете, многие артисты в детстве мечтали стать артистами, играли в дворовых театрах...

– Я тоже в детстве мечтал стать актером. Только актером.

– А о моде не думали?

– Абсолютно не думал. Я собирался стать опереточным артистом. Я тогда пел, танцевал, декламировал стихи. У нас в Иванове был замечательный театр оперетты. Попасть в этот театр было мечтой каждого, кто каким-то образом соприкасался с искусством. Со второго класса я занимался в секции Дома пионеров, мечтая стать артистом. Я всё делал совершенно замечательно – и пел, и танцевал. Но вот так вот жизнь не сложилась. Отец во время войны попал в плен, а потом был «плен» в России. Для меня оказались закрытыми абсолютно все вузы. Единственный техникум, куда меня приняли, был ивановский химико-технологический, факультет прикладного искусства. Там я научился рисовать ткани. Техникум я закончил блестяще и приехал в Москву поступать в институт. Но вскоре понял, что в институте я ничего нового получить не смогу.

Вот тогда я решил переквалифицироваться на модельера. Стал серьёзно входить в мир ушедших цивилизаций, изучать историю костюма, историю искусства. Пять лет просидел в библиотеках все вечера. Это очень огромный запас знаний. Войдя в этот потрясающий мир красоты и откровения человеческого разума, я очень много открыл для себя.

– Не было обидно, что вас тогда не понимали, что судьба вашего отца так повлияла на вашу?

– Конечно, очень было обидно. Я очень хотел петь, меня в 10 лет даже хотели забрать в хор Свешникова, но мама не отдала.

Но я играл, играл в драматическом театре Иваново в двух пьесах – Сережу Каренина в «Анне Карениной» и Диму Ульянова в спектакле «Семья». Вообще, я считаю, что во мне погиб великий актёр. (Смеется.)

Но судьба уготовила мне путь славный и громкий. Жизнь очень интересная. Я не реализовал себя как актёр, но реализовал себя как режиссёр в своём театре моды. Впрочем, в театре всё делаю сам – свет, звукорежиссуру, сценографию и, уж конечно, костюмы, прически, макияж.

– Есть у вас кумиры, которых вы боготворите?

– В своё время я был очень дружен с Пьером Корденом, с Марком Боаном, который семнадцать лет возглавлял Дом Кристиан Диор. Сейчас дружу с мадам Карвен, Жан Луи Шерером, тончайшим по изыску и блеску художником. Пако Рабан – совершенно милейший человек, с большой буквы Художник, человек космического порядка.

Да, есть люди, которых я боготворю. Вообще, я хорошо отношусь к художникам, считаю, что это избранные люди, они дарят людям красоту. Неважно кто больше, а кто меньше. Важно то, что они, каждый по-разному перевоплощаются и создают свой неповторимый микроклимат вокруг себя своими коллекциями, своими образами.

– У актёров есть свой критерий оценки коллег. Они сравнивают – вот так я смогу, а вот так – нет. У вас есть свои критерии?

– Конечно. Я постоянно сравниваю – вот это мне близко, это мне понятно. Я всегда говорю, что мог бы сделать, если бы жил в той среде, в которой живет художник.

– Вы могли бы уехать из России?

– Я не хочу уезжать. Я не могу уехать. Я русский и не могу дышать чужим воздухом. Меня двадцать лет не выпускали за границу. Впервые я выехал в 87-м. С тех пор объездил много стран, по всему миру. Завоевал массу совершенно замечательных титулов. Но в то же время понял, что всё это не моё, чужое. Мне не хватает там широты, не хватает блеска.

– В работе или в общении?

– В общении. В работе там всё прекрасно. Я два года работал по контракту в Париже, для фирмы «Ревион» делал меха – от кутюр. Кроме этого у меня были выставки по живописи в Лос-Анджелесе, Сан–Франциско, Нью-Йорке и Бельгии. Я не могу сказать, что страдал там от отсутствия общения, у меня во всём мире очень много интересных знакомых, но через три-четыре дня мне становилось тоскливо. Мне просто хочется домой. Мне не хватает своих людей, наших людей. Мне не нужны блага, не нужна роскошь. Мне нужна моя любимая работа, мои любимые люди.

– Вы часто бываете на тусовках?

– Очень редко. Я человек занятой и время у меня распределено. Прежде, чем пойти, мне интересно узнать кто будет на вечере. Мне хочется встречаться с людьми, которых я люблю и на этих встречах, презентациях есть такая возможность. Но мне достаточно двадцати-тридцати минут, потому что на банкеты я почти никогда не остаюсь, я и дома могу поесть.

– Каков круг вашего общения? Если это не военная тайна.

– Это не военная тайна. Мой круг общения – я сам и бумага.

– А живые люди?

– Я почти не общаюсь ни с кем. У меня в жизни так много было общения, так много встреч... После работы я стараюсь уйти к себе домой и работать. Мне интересно с собой, очень много накоплено, необходимо много зафиксировать. А когда бывает пустой трёп... это потеря времени и мне это не интересно.

– Друзей настоящих, не корыстных, много у вас?

– Наверное, это только мой сын Егор. Это человек, которого я знаю, на которого могу положиться. Он по-настоящему мой друг.

Могу ещё назвать теоретика-искусствоведа Людмилу Яралову, написавшую обо мне книгу. Мы дружим с ней уже тридцать лет и она мой верный и преданный друг. Очень давно дружим с Галиной Борисовной Волчек. С ней мы можем очень долго не общаться, но я знаю, что этот человек всегда живет, так сказать, на моей волне.

Но в основном общаюсь со своим сыном, который мне дорог. Я считаю, что он талантливейший художник, замечательный, одаренный писатель. Думаю, что сейчас наступает как раз его время.

– Известно, что вы пишете стихи. Скажите, они выходят из вашего одиночества?

– Конечно. Вот послушайте: «Бегу от одиночества. Бегу бросаясь, голову сломя. Где мне найти пристанище? Где обрести покой? Хотя б на время, совсем чуть-чуть, чтобы в тепле и доброте купаясь, мог сил я накопить. Они нужны мне очень. Расходуюсь активно, но чаще без отдачи. А двигатель не вечен. Предчувствие, что мой родник иссякнет, не тяготит меня. Но всё ж без топлива мертва машина». Понимаете, одиночество – это подарок и наказание от Бога за талант.

– И вы с улыбкой об этом говорите?!

– Да, с улыбкой. Я к этому привык.

– Говорят, что чем больше велик человек, тем больше он одинок.

– Да. Раньше я был этим как-то даже встревожен. Стихи – порождение одиночества. Они возникли у меня в 78-м году, когда умерла мама и я остался абсолютно один.

Сейчас я бегу в одиночество. У меня очень насыщенная жизнь. Но мне хочется и побыть с самим собой, просто посидеть, почитать. Тем более, что сейчас появилось много интересной литературы, открылось больше возможностей для самообразования.

Я неожиданно для себя вдруг открыл религию. Но не так, чтобы в церковь ходить. Мне стало интересно читать Библию, раньше я этого не понимал. Библия формирует состояние духа, делает тебя целомудреннее и добрее. Но я не ханжа и не фанатик. В церковь хожу, но редко, потому что не всем доверяю.

– Но, Вячеслав Михайлович, в нашей жизни, если не согрешишь...

– Я стараюсь не грешить.

– Всё равно удивительно, когда вы сказали про целомудрие. Это при том, что вы возглавляете огромный Дом моды, занимаетесь бизнесом.

– Нет. Я не занимаюсь бизнесом. Деньги я зарабатываю в Европе и вкладываю их в Дом. Сам я очень скромно живу. У меня небольшая квартира – 28 метров плюс кухня. В этой квартире я живу уже двенадцать лет. И мне большего не нужно.

– Новые русские покупают виллы, строят шикарные особняки...

– Я не новый русский. У меня дома «джакузи» нет. Я сплю-то на раскладушке. Меня это устраивает. Разобрал, лёг, поспал и быстро убрал.

– Мне кажется, что нас с вами люди не поймут. Как же так, такой известный человек как Зайцев, спит на раскладушке?!

– Я считаю, что это удобно, это мобильно. Квартира не позволяет иметь мне спальню, а тут вынимаешь из шкафчика постель, разворачиваешь её, а потом складываешь. Нет, это не та раскладушка о которой вы подумали.

– И у вас нет ни виллы за границей, ни дачи под Москвой?

– Нет. Но вот уже пять лет я строю в Щелковском районе под Москвой свой музей – «фундасьён». Раз государство, подумал я, не проявляет интереса к моему творчеству, то должен же я оставить какую-то память после себя. В этом музее я соберу все свои костюмы, графику, живопись, фотографии. Я думаю, что этот музей, после моего шестидесятилетия, смысл моей жизни. Этот музей будет даром, после смерти, моему Отечеству.

– Кто эти люди, которые работают у вас моделями? Зачем это им нужно?

– Как зачем? Человек рожден для того, чтобы дарить красоту людям своим присутствием.

Понимаете, люди зарабатывают торговлей в лотках, в магазинах, в переходах. Здесь, в моём Доме, люди получают очень мало денег, но их не выгонишь отсюда и они сами не уйдут. Потому что здесь другой мир – своеобразный оазис красоты.

Вы даже не представляете до какой степени происходят изменения с человеком, работающим в моем Доме. Человек начинает ценить себя как личность. Он начинает уважать себя, не позволяет себе расслабляться. Он приходит на работу хорошо одетым, причёсанным, а не как обсосок какой-то. Проведя в нашем Доме некоторое время, люди эстетически совершенствуются и как-то даже духовно перерождаются.

– У вас, я знаю, даже есть своя школа для детей.

– Да, у нас есть школа, которую я патронирую. Родители безумно счастливы, потому что у детей формируется совершенно новый взгляд о красоте. Девчонки и ребята, которые приходят учиться к нам, меняются буквально за два месяца. Я помогаю людям поверить в себя, они становятся светлее, добрее, чище и, что приятно отметить, учатся видеть красоту.

– Но ведь не секрет, что девочки, которые работают в некоторых модельных агентствах, мягко скажем, не очень умственно развиты.

– Мы помогаем им поверить в себя, уважать в себе то лучшее, чем одарила их природа и развиваться дальше. Даем как бы путевку в жизнь.

Иногда в этой ситуации я ощущаю себя доктором Хигенсом, помните мюзикл «Моя прекрасная леди»? Я испытываю при этом удовольствие от жизни, от общения с людьми.

– Это интервью будут читать и молодые люди, которые хотели бы пойти по вашим стопам. Что бы вы им пожелали?

– Пожелать что-то очень сложно. Я сам себя сделал. Обязательно должна быть вера в жизнь, в себя, в свое дело, потому что именно она даёт чувство постоянной чистоты и свежести в общении, она как бы окрыляет. Никогда не надо на кого-то надеяться, надеяться надо только на себя, на свою совесть. Ещё надо знать, что время не останавливается. Я как-то прочитал у Сенеки: «Всё у человека чужое. Лишь время наше. Мы можем всё купить, кроме времени». Я это запомнил на всю жизнь. Время надо беречь, нельзя его упускать. Конечно, понимание этого приходит с годами.

– Вы всегда, когда просыпаетесь, радуетесь дню?

– Сначала я смотрю на себя в зеркало. Как всегда слегка помятый, усталый со вчерашнего дня, не выспавшийся. Но окунешь голову в воду, побреешься, улыбнёшься в зеркало и скажешь себе: «Какой кайф! Какой красавец!» И снова в жизнь!

– Но это теперь, когда вам шестьдесят один год. А когда вам было двадцать лет, у вас, наверное, были и пессимистические мысли?

– Были, наверное. Я рано женился, в двадцать три года. Девять лет тёща постоянно травмировала меня, говоря о том, чтобы я не забывал, что моя мать уборщица. Она меня этим очень доставала. Но я всё это забыл. Всё, что связано с тяжелыми периодами моей жизни, я выбросил из памяти.

Но и тогда я умел радоваться жизни, может не так осознанно, как сейчас. В детстве меня называли «солнечным зайчиком». Я был светлым и очень похожим на татарчонка, такое широкое плоское лицо, слегка раскосые глаза. Кстати, когда я приезжаю в Корею, Китай или Японию, меня часто принимают за своего.

– Вячеслав Михайлович, а если бы тогда, в двадцать лет, вы знали то, что знаете сейчас, проще было бы жить?

– Знаете, это, наверное, самое большое счастье, что мы не знаем, что нас ждёт. Поэтому мы полны стремления к познанию и совершенствованию, к поиску каких-то идеалов, своего места в жизни. Неизвестность стимулирует. Я не думаю, что если бы тогда знал что-то, было бы легче или проще. Я даже не думал об этом. Я всегда жил интересно. Даже тогда, когда душа разрывалась от безысходности и непонимания, нереализованности. Даже в такие периоды во мне подсознательно существует чувство радости. Лучше жить, чем умереть.

Май 1999 г.