Бросала ли тебя когда-нибудь женщина, друг?

Бросала ли тебя когда-нибудь женщина, друг?
Помнишь ли, как тебе было больно?

Несмотря на твои уверения в том, что на такие мелочи тебе плевать и на все попытки показаться матёрым циником и похуистом, который вообще-то всегда САМ бросает баб, я уверен, что ты помнишь. Ведь здесь и предательство, и чувство собственной несостоятельности, и холодная кислота ревности (её больше всего). И горькое чувство удивлённой покинутости, словно у телёнка, который мирно посасывал тёплое вымя, а ему обухом промеж беззащитных шелковистых ушей. Телятинка нежная.

Ты просыпаешься на мокрой подушке, и стыд, стыд, ведь мужчины вроде бы не плачут.
Пытаешься извести, выскоблить её образ из себя, но на этой стадии это под силу только героину. Проблема лишь в том, что у этого замечательного лекарства есть одно маленькое побочное действие: за полтора года переделывает человека в полноценное насекомое. Которому, справедливости ради надо отметить, действительно похуй на всех баб планеты. Но насекомые долго не живут.

Ты напиваешься до поцелуев её фотографий.
Следующая стадия деструктивна: ты эти фотографии рвёшь.
Оставляешь только детскую, в смутной надежде на то, что так будет легче простить.

Тебя мучит желание увидеть её, объясниться (хотя объяснялись уже хУеву пирамиду раз), но тот факт, что ушла она не просто в простительную пустоту, а к другому, делает предполагаемую встречу с ней социально опасной, потому что вдруг она придёт с ним, а в тюрьму неохота.

Звонки твои невменяемы и истеричны, ты сам себе противен, потому что понимаешь, что выглядишь дрожащим, шмыгающим слабаком, а так хочется быть сильным.

А как бы поступил сильный человек, ставший вдруг ненужным на ярко освещённой сцене?
Удушил бы (привет, Отелло, психованный ниггер) подлую предательницу? Спятил бы, дико хохоча, и обоссал суфлёра? Завыл бы в софиты? Дуэль, дуэль? Нет, не то…

Переместился бы в уютные сумерки зрительного зала, и наблюдал, что же будет дальше.
Ведь это так интересно и познавательно. Позволяет глубже постигнуть природу человека, потому что на себе её не всегда познаешь – сидя в мешке трудно судить о его цвете.
Некоторые эпизоды представления болезненны, но ничего. Финал окупит. Главное досмотреть.

Вот, значит, она. Она, на которую невозможно спокойно смотреть, потому что помнишь каждую… Так, стоп. Эмоций не нужно – они мешают наблюдать. Это просто баба.

Вот, значит баба, а вот он. Её новый.

Идут, держась за руки, он сдержанно шутит, она смеётся, прямо как с тобой когда-то. Походка, как всегда, обнаруживает в ней богиню.
Даже юбка на ней та же, с невидимыми уже следами твоего семени, это тогда, в парке…
Fuck this. Не вспоминать.

У них всё только начинается, милая, почти безупречная стадия. Она даёт ему по нарастающей: всё чаще и изощрённее, балует.
Не нравится видеть их секс? Нет уж, ты смотри. Когда слёзы уйдут из твоих глаз, ты присмотришься и увидишь, что даёт она ему примерно так же, как давала когда-то тебе, и даже с одним, тускло радующим тебя различием – не глотает.
Он ебёт её то остервенело, то лениво. На это почти невозможно смотреть, но ты должен, чтобы исцелиться.
«Целуйся с ней, уёбок, в этих губах не раз бывал мой член, целуйся, стараясь не думать об этом» на данном этапе остаётся спасаться вот такими низменными мыслями.

Она поёт по утрам, и это, пожалуй, самое невыносимое, - она счастлива.
Это самая болезненная часть спектакля, и к счастью она подходит к концу. В силу вступает следующая стадия (как раз та, на которой она тебя бросила).

Он начинает изменять ей, но делает это незаметно, а тебе и жаль её, и нет. Больше хочется набить ему ебало, потому что те две дуры, которых он поёбывает, не то что некрасивее – вообще непонятно, как на них может что-то, кроме взгляда гинеколога, подняться.

Проходит полгода, и наблюдать становиться всё легче. Легче, оттого, что, во-первых, привык, а во-вторых, свежесть и новизна в их отношениях прошла, и постепенно подползает позёвывающая бытовуха.

Он, посрав, забывает про освежитель, и она, зайдя в туалет после него, брезгливо зажимает нос. Ты улыбаешься. Дыши полной грудью, сука, ведь это любовь твоя так пахнет.
Суп, приготовленный ею, пересолен, а он дико хотел есть, швыряет ложку на стол, и уходит в кафе.
Она, ловко мастурбирующая в ванной, потому что он перебрал катанки и в силу недопустимого качества (и уж тем более количества) алкоголя в крови временно утратил общесоциальные (не мог даже ходить) функции и эрекцию.
Он поднимает трубку назойливо звонящего телефона и слышит оттуда: «Э, сющай, Лэну пазави».
Убираешь сотовый в карман и с любопытством созерцаешь. Шум, крик, рамс. Ай, нехорошо.
Она задерживается на работе, приходит пьяная. Снова скандал, летает посуда и вещи, он из последних сил сдерживается, чтобы не ударить её, потом всё-таки не выдерживает, и бьёт. Не кулаком, но так, что она кубарем летит в угол. Ты невольно сжимаешь подлокотники кресла. Хочется тоже выйти на сцену, и немного поучаствовать. Взорвать ему ебало, например. За то, что поднял руку на ту, на которую ты и голос-то повысить не смел. Но ты всего лишь зритель, да и то нелегальный, так что роскошь такую себе позволить не можешь. Сиди бля и смотри.
Она, пошатываясь, встаёт, шипит «уууйййёбок», снова падает. Непонятно, то ли это нокдаун, то ли синь. Он испуганно бросается к ней. Склоняется. Со звучным мясным шлепком она наотмашь хлещет его по лицу. Какое-то время они уморительно дерутся. Ну как дерутся – он ловит её беспокойные руки, которые пытаются вцепиться ему в голову. Всё (думаешь ты), такая гордая натура, как она, побоев не простит. Теперь точно расстанутся.
Но тут он размашисто рвёт на ней платье, и у них вспыхивает свирепый примирительный секс, когда в каждой хлещущей фрикции одновременно и месть и сладость, и зачатие и удар ножом.
Не расстались. А ты-то думал, что знаешь её?

Вот она слегка с пузом, варит вермишель на кухне. Не поёт. На соседней конфорке что-то ожило и вскипело, она шепчет: «ёбанаврот». Он поднимает глаза от газеты и спокойно говорит: «Ещё раз услышу – получишь в дыню». «А тебе, значит, можно матом ругаться?». «Баба – это другое»- замечает он весомо, и хоть тут ты с ним полностью согласен.

Пельмени, носки, степенные прогулки в парке. Котлеты (покупные), ночнушка, телевизор. Микроволновая печь, бигуди, растянутые семейники. И всё.

И всё у них вроде бы хорошо, но как-то пронзительно скучно, скучно. Эмоции остывают, краски выцветают. Даже ебёт он её уже в удобно отлаженных, ненапряжных позициях.

Тебе уже не хочется досматривать, и так понятно, что будет дальше:

…утомительно стандартная свадьба (туфелька с шампанским, две драки, блюющий с балкона тесть, неутешительное сведение баланса пропитого и подаренного).

…вот он встречает её, бледненькую, из роддома, а дальше совсем неинтересно. Ты невольно дремлешь в кресле, просыпаясь только от их ссор, а потом и от ссор этих просыпаться перестаёшь, поскольку из бурных драйвовых постановок они трансформировались в вялотекущую вражду с блёклыми вспышками взаимных обвинений и убийственным молчанием как главным козырем.

Зеваешь. Наблюдать становиться невыносимо незачем, ибо боль ушла, обида растворилась… Вся исключительность, мнимо присущая этой женщине, растворилась тоже. Теперь это действительно – просто баба.

Внешнее очарование театральных мистификаций обернулось само против себя, а яркая концовка, которая, как режиссёрский ход, может и спасла бы спектакль, непременно включала бы в себя элемент трагедии, а этого (по-крайней мере ей) ты не желаешь. Пусть живёт как хочет, учит блоки, потому что при её гоноре и его нетерпимости пиздить он её будет часто. Пусть, их дело. Acta est fabula.

Выходишь на улицу из темноты и духоты чужой жизни. Стираешь номер её телефона из одной памяти, затем из другой. Всё, нет такого номера. Свободен. Время широким языком всё-таки способно зализать любую рану. Главное – не ебонуться в самом начале.

А дома, из детской её фотографии (где она в белой панамке сидит на корточках, шаловливо высунув кончик языка) складываешь кривой самолётик, запускаешь его с балкона и наблюдаешь, как он по сужающейся спирали улетает вниз, в лужу, в никуда.

Instagram: @alexandr__zubarev