Наркотический дисбат

Он – это Он. Просто Он. Я даже не знаю, кто Он такой.

- Так вот, экскурсия была замечательной. Сначала школьников проводили по залам, где готовят карамель. Там тебе и всякие ингредиенты, и, собственно, карамельки. И в фантиках, и без фантиков. Всякие разные. Школьники, естественно, уминают эти самые карамельки за двоих и радуются увлекательной экскурсии и сбыче мечт. Однако, самое интересное дальше. Чем глубже экскурсия в шоколадные таинства, тем шоколаднее они становятся. То есть из карамельных цехов постепенно передвигаются в шоколадные. А детки уже сытые, карамель по губам течет, руки в вареньях испачканы, во рту сладкая горечь... Шоколад манит, зовет, в глазах пляшет, – а уже некуда. Знали бы они, что сначала будет «Дунькина радость», а потом «Мишка на севере», так они бы не торопились, подождали самого вкусного. Только кто бы их предупредил об этом? Кстати, потом если кто ходил по второму и третьему разу, тот быстренько научался, и конфетки кушал только те, которые в самом конце, а не в самом начале...

- Все это хорошо, – сказал я, – но при чем же здесь наркомания?

- Совершенно не при чем, – усмехнулся Он. – Просто, вспомнилось. Только наркомания напоминает мне тех, кто знал, что там, дальше, оно послаще будет, и поэтому столь равнодушно проходил карамельные залы и чаны с повидлом. Или даже нет, не так. Представь, что экскурсовод перепутал вход и выход, и завел деток туда, откуда они должны были выйти. В шоколадный зал. Когда они дойдут до карамельного, то их это заинтересует не более, чем вареный ботинок заинтересовал бы Чаплина, если бы рядом с ним в эту минутку очутились манты или добрый кусок вареного мяса. Сечешь?!

Я промолчал.

- А дальше все по пролетарски. Все, господа, трудящиеся, по вашим многочисленным просьбам шоколадный цех закрывается. Остается один карамельный, ну и, само собой, вам надо много арбайтен, чтобы откушать ваши карамельки. А если не арбайтен, то и карамелек не увидите, а исключительно один хрен с редькой, так как у нас сознание определяет бытие, и, вообще, – кто не работает, тот сядет лет на пять. Мы – шоколадные люди. Мы постояли один разик у шоколадной бадьи, черпая сгущенку из бадьи и заедая ее шоколадом, и больше мы не хотим дунькиных радостей. Мы знаем, что стоит сделать всего лишь один шаг, и радости будет много более дунькиной. Поэтому мы здесь.

- Где это – «здесь»? – Вздрогнул я, и оглянулся, но не увидел ничего, кроме серых стен и серого потолка. Один сплошной бетонный куб. И Он, рассказывающий мне истории про шоколадных людей.

- В раю. Мы – в раю. Только это не тот рай, о котором ты слышал, который тебе могли показать в кино, или про который ты читал в какой-нибудь библейской книжке. Сейчас сюда зайдут пара чуваков, крепеньких таких чувачков, и начнут тебя бить. Обстоятельно и методично. С чувством, с толком, с расстановкой... Знаешь, почему? Ты, наверное, думал, что окажешься здесь, благополучно переживешь свою ломку, тебе прочитают десяток лекций о том, как все это плохо, сидеть на героине и нюхать кокаин, вотрут что-нибудь про Бога и смысл жизни – и порядок? Брат, я полностью с тобой согласен, на ближайшие три месяца твои шансы – пятьдесят на пятьдесят, что с тобой все будет в порядке. Через три месяца ты снова остро почувствуешь, что в твоей жизни нет никакого смысла, а в смысле совершенно не обнаруживается жизни, – и тут на тебя наваливается парадокс, – оказывается, смысл жизни неплохо лечится кокаином. И все начнется сначала. Это круто. Только здесь этого не будет. Тебе, я вижу, не терпится узнать, что же здесь с тобой будет, а?

О-о-о, брат, тебе будет весело. Если ты был в армии, то там первые три месяца тоже несладко без маминых пирожков. Еще недельку назад ты ломал их, определяя по начинке – стоит ли их есть, или нет, – и вот уже ты готов съесть их все вместе со сковородой. В армии очень быстро вспоминаешь, в чем заключается смысл жизни, что тебя радует, кто твои настоящие друзья и сколько они стоят. А все почему? А потому, что ты попадаешь в ситуацию, в которой никто тебя не убеждает в том, что надо есть именно карамельки, и что они очень вкусные. У тебя их просто отбирают. И через некоторое время твои органы чувств вспомнят, что дунькина радость очень даже ничего, а еще через некоторое время тебе покажется, что за дунькину радость ты родину продашь.

Знаешь, зачем тебя будут бить? А бить тебя будут часто, за это будь спокоен. Мы изменим твое отношение к наркотической ломке, ко всему болезненному, мучительному, которое сопровождает твои отказы, твою борьбу с самим собой. Смотри: если кто-то убедит тебя, что дышать вредно, и ты закроешь рот и зажмешь нос, то организм взвоет, что это плохое решение, что это напрасные мучения, – и вопить он будет все сильнее и сильнее независимо от того, насколько сильно ты проникся идеей о вредности дыхания. Переживание всегда сильнее, чем любая теория, – даже та, подтверждения которой ты видел многократно. Если, допустим, ты умудрился восемь раз попасть под троллейбус и при этом испытывать оргазм, оставаясь целым и невредимым, – сильно ли тебя впечатлят страшные истории о гибели людей под колесами троллейбуса? Ум, возможно, и сильно, но вот тело – никогда, потому как твое тело имеет совершенно иной опыт.

Поэтому, первое, с чем мы начинаем работать – это с телом, а не с умом. С эмоцией, а не со здравым смыслом. С болью, а не с удовольствием. Мы смешаем твоей ломке все карты: ведь она, как гончая, чует, что боль напрямую связана с отказом от удовольствия, до которого вроде бы как – рукой подать. Мы ломаем все это: твое тело запутается, твоя боль смешается, ты перестанешь различать, от чего тебе больно на самом деле. Мы подменим тебе источник боли, источник твоих страданий: тело очень быстро разберется, что твоя настоящая боль – не из-за того, что тебе хочется нюхнуть или уколоться, а из-за того, что тебе ее преднамеренно причиняет совершенно реальный источник: три твоих товарища, правда, не по Ремарку, с которыми ты познакомишься в очень скором времени...

В чем проблема современного общества? А в том, что оно разучилось быть негуманным. Эй, я говорю об обществе, а не об отдельных лицах! Мы являемся носителями этой негуманности, потому как понимаем, что далеко не всего можно добиться, если все время гладить человека по головке и доказывать ему, что он любит карамельки. Лет через двадцать в помещении нельзя будет чихнуть, надо будет спросить у всех разрешения и подписать протокол о намерениях, иначе кто-нибудь испытает эмоциональный стресс от твоего чиха, пойдет домой, застрелит жену или заболеет раком, а ты потом окажешься еще и виноват и побежишь к психоаналитику. Мы разворачиваем эту реальность на сто восемьдесят градусов, в ту сторону, к которой не готов ни ты, – иначе бы не сидел с побледневшим лицом и каменной улыбкой недоверия на лице, ни другие. Мы не собираемся убеждать тебя в том, что есть шоколадки вредно. Мы не лукавим, говоря о том, что счастье в карамельном ряду. Мы просто отбираем у тебя и то, и другое. Причем, самым наихудшим способом из всех, который только возможен.

Боль – это то, что отбросит тебя назад. Желание ее прекратить, желание от нее избавиться расставит все на свои места. Раньше ты испытывал боль в некоторых жизненных ситуациях, которые всегда казались тебе случайными. Или ты испытывал боль, которая была фальшивой преградой от того, что ты понимал и под счастьем, и под смыслом. Мы все очень быстро тебе вправим, потому что сделаем боль настоящей и неотвратимой. Нет, это не значит, конечно, что тебя тут три месяца, или больше, – будут бить, и вся терапия. Нет, конечно. Например, прошлая группа копала себе могилы. Саперными лопатками. Ночью. Это, знаешь ли, очень помогает вспоминать, для чего ты живешь, кто твои друзья, как ты любишь родителей и что тебе приятно видеть голубое небо и яркое солнце.

Знаешь, был такой мужик один, по фамилии Маслоу. Он придумал одну интересную штуку, называется «пирамидой потребностей». Не слышал? Пирамида потребностей означает, что у человека есть куча всяких желаний, которые следуют одно за другим. Например, если тебе хочется, чтобы картина на твоей стене висела ровно, то это значит, что ты, как минимум, сыт, напоен, чувствуешь себя в безопасности и вполне доволен жизнью. И если ты не чувствуешь себя в безопасности, то такая ерунда, как картина, которая висит не очень ровно, будет волновать тебя не очень сильно, а когда ты неделю не поешь, то ты вообще перестанешь ее замечать. Высшие потребности идут за высшими, и когда удовлетворены низшие, начинают чесаться высшие. Так вот, наркотики – это нечто такое, что пронизывает тебя до самых печенок. Это нечто такое, что одним махом умудряется удовлетворить все ценности – от желания поесть до желания высших духовных ценностей. На какое-то время, на минуту или на пять – но умеет. Вопрос: тогда на каком участке этой самой пирамиды я должен прийти к тебе, протягивать свою дружескую руку и пробовать тебе помочь? Может, сразу где-нибудь на четвертом? Мы бы с тобой попытались порадоваться тому, что она висит ровно и симметрично. С весьма переменным, насколько я понимаю, успехом.

Поэтому не все коту Маслоу, как у нас говорят: мы начинаем работать с человеком от самого его дна, от самых древних и могучих его инстинктов. Боль, ужас, страдание, неподдельный страх за свою жизнь, прикосновение к смерти. Мы начинаем от дна и постепенно движемся вверх. И я не удивлюсь, если через несколько месяцев ты скажешь, что видел Бога. И это будет самое настоящее видение, а не твои поганые галлюцинации.

Я не зря приводил в пример армию. Но это хуже, чем армия. Наркотический дисбат, если хочешь. Здесь все гораздо более жестоко, и это его темная сторона. Но есть и светлая. Светлая заключается в том, что в нашем мире жестокость не есть наше желание, но та необходимость, без которой ничего не изменится. Все под контролем. Кстати, как тебе вот такая деталька: здесь ты слова не услышишь о наркотиках. В бреду, в бессознательности, во сне – поначалу, может быть, но потом – нет... Тут нет ничего удивительного. Мы не лечим от наркомании, от наркотической зависимости, или, допустим, от депрессии. Мы вообще ничего не лечим. Мы создаем людей заново. И это может быть важным для кого угодно. А не только для тебя...

Он замолчал и тишина повисла в каменном мешке. На лице его играла чуть заметная улыбка. Он не смотрел на меня, а словно сквозь меня, мимо меня, куда-то в ему одному известном направлении. Я вдруг понял, что хочу поймать его взгляд, заглянуть в его глаза, и попытаться понять, насколько все это правда, – все то, что он мне сейчас говорил.

Но я не успел этого сделать. Свет, матово и ровно мерцающий в каменном мешке, вдруг стал усиливаться и усиливаться, заливая собой комнату, разливаясь по столу, по Нему, по полу... Его становилось все больше и больше, больше и больше, до рези в глазах, до наворачивающихся слез...

...Я подскочил и сел, еще не осознавая случившегося. Свет бил мне в глаза, яркий, живой солнечный свет. Он прорывался сквозь окно и резал мне лицо своими лучами... И я понял, что все это – все это, все это, все это, – мне только что приснилось...

Вит Ценёв