Николь Кидман

Она — звезда, которую атакуют папарацци, журналисты, поклонники.
Она — трагическая актриса, которая транслирует свое драматическое мироощущение через роли, через экран.
Она — человек из плоти и крови, у которого было детство, есть родители, дети, сестра, зять, племянники, муж, радости, неприятности… И чувства.
С этой третьей Николь Кидман нам и повезло беседовать. Встреча с человеком, чувствующим глубже, чем сегодня принято.
Мы заканчиваем разговор в квартире Кидман в Гринвич-Виллидже на Манхэттене, и она предлагает пойти съесть что-нибудь. Николь говорит, что вокруг масса мест, кухни разные, «ценовые политики» — тоже. Она знает, где в Виллидже лучше обедать, где ужинать, где выпивать, где пить по-крупному, где танцевать, а где и отплясывать. Мы идем по улице милого, уютного, старого, без признаков глянцевой новизны района, больше богемного, чем буржуазного, хотя здешнее население — состоявшееся и состоятельное. Прекрасный вечер, с обещанием теплой ночи и солнечного дня завтра. Из окон льется теплый желтый свет, люди, как обычно в вечернем Манхэттене, расслаблены.
Кидман выше всех женщин на улице, и это, в конце концов, Кидман… Но почему-то она не бросается прохожим в глаза. На ней очки, кардинально меняющие ее образ «девушки мечты». На что меняющие? На образ женщины, у которой есть дела. И у Николь Кидман действительно много дел. Поэтому в жизни она не работает над своим образом.
Она закуривает, почти уткнувшись лбом в водосточную трубу — от ветра. «Бросать не собираюсь: привычка вредная, но надо ловить радости этой жизни. Их на самом деле много, но трудно распознать свои», — с улыбкой признается она. Мы проходим мимо «Эль Фаро» (испанская кухня), а потом «Жарнак» (французское бистро). Мне нравятся оба. Николь считает, что мест может не быть, останавливается и заглядывает внутрь «Эль Фаро» через витрину. Люди за столами, увидев в окне Николь Кидман, перестают жевать, замирают и долгим взглядом смотрят на нее. На их лицах отражается странное чувство: они привыкли смотреть на Кидман и явно не ожидали, что доживут до момента, когда Кидман будет смотреть на них… А Николь чувствует себя вполне естественно: она не из тех, кто окончательно обосновался по ту сторону экрана.

Psychologies: Кажется, в вашем случае профессия и личная жизнь связаны в большей степени, чем обычно у актеров. Вы были одной из многих голливудских красавиц, но после развода с Томом Крузом сыграли, возможно, самую трагическую роль в истории современного кино — Вирджинию Вульф в «Часах» Стивена Долдри. Здесь есть связь?

Николь Кидман: Спасибо, но… Я не была «на авансцене» не потому, что оставалась в тени Тома, а потому, что мне нравилась его тень, слегка меня скрывавшая. И укрывавшая… Когда Тома в моей жизни не стало, я приобрела новый опыт. Развод был адом, но заставил меня вырасти внутренне. Наше расставание сделало меня другой. Человеком иного содержания - соответственно, и актрисой других потребностей и возможностей. Мне теперь не нужны тени, хранящие от солнца.

Psychologies: Между вашим расставанием с Крузом и новыми серьезными отношениями (с Китом Урбаном. — Прим. ред.) прошло больше пяти лет. Необычно для женщины ваших данных и возможностей…

Николь Кидман: Моя жизнь такова, что человек, который соглашается быть рядом, получает меня меньше, чем он вправе надеяться. Для меня каждый новый фильм — это тоже отношения, тоже своего рода роман… Я очень люблю одну историю, поучительную для актеров и вообще для всех. Дастин Хоффман, тогда еще начинающий актер, снимался в «Марафонце» вместе с Лоренсом Оливье. И хотел посоветоваться с мэтром: сказал, что не знает, как пережить эту роль, что она несет в себе ужасную эмоциональную нагрузку, что он не выдерживает, что нервный срыв не за горами. А Оливье понимающе улыбнулся и ответил: «Попытайтесь просто сыграть». Он имел в виду, что нельзя все на свете переживать, нельзя отдавать всего себя и все брать в себя, надо иногда просто играть, поступать профессионально…
Мне никогда не удается последовать его совету. Поэтому мне нужен человек, который выбьет меня из колеи традиционного для меня способа жить и чувствовать. И потом, в жизни я немало прощалась. Когда тебе приходится пережить развод, обсуждать его материальную сторону, делить детей… это опустошает. Я перестала видеть драму в очередном расставании. Но, научившись спокойно прощаться, я так и не умею быстро говорить «здравствуй». Мне на это требуется время.

Psychologies: А кажется, что вы еще и ждали одобрения от своей сплоченной семьи…

Николь Кидман: Действительно, я предпочитаю, чтобы семья одобрила мой выбор. Чтобы человек, который нравится мне, понравился маме, Антонии, моей сестре, — я столько времени провожу с ее семьей, что иногда говорю ее мужу, что у него две жены, как бы он ни отнекивался… Да, мне важно, чтобы он нравился и Нами (актриса Наоми Уоттс — уже более 20 лет лучшая подруга Кидман. — Прим. ред.). Папа после моего развода с Томом как-то сказал: «Не хотел бы я, чтобы мы еще раз пережили то, что однажды пережили». «Мы» значит именно мы — моя семья. Которая поддержала, а может, и спасла меня. Мама, папа, Антония. Тони вообще на время переехала ко мне в Лос-Анджелес, взяла отпуск — на непонятно какой срок — и приехала, просто чтобы быть со мной. Мы даже спали в одной кровати — мне было необходимо, чтобы кто-то просто держал меня, физически. Я чувствовала себя ужасно, глубоко несчастной, униженной… Через три месяца после того, как Том объявил о нашем официальном расставании, мы с Тони были в Канне с «Мулен-Руж». Наш показ был очень, очень успешным. Мы вышли из зала… Эта толпа… вспышки… крики… Чувство было такое, что вокруг меня закончился кислород. Просто не могла дышать. Видимо, я посмотрела на Тони так, будто закричала: «На помощь!» Она поняла, схватила меня за руку, растолкав охрану, потащила в туалет, расшнуровала это чертово платье с корсетом — ну в стиле роли, вытащила меня из туфель на каблуках. Я помню это ощущение: конец брака, отношений, этапа жизни — как острая нехватка кислорода.

Psychologies: Однако после развода вы не обратились к психотерапевту, как это принято в США.

Николь Кидман: Мой отец — профессиональный психолог. И всегда, еще в детстве, когда я ходила в католическую школу, а исповедь там была закон, говорил мне: «Ник, совершенно нормально иметь секреты. Есть вещи, которые только твои и ничьи больше, ты имеешь право никому их не демонстрировать». Я тогда решила не обращаться к терапевту, чтобы не «выговорить» досуха свою жизнь, потому что, когда много говоришь о ней, она как-то… уменьшается в размерах, в масштабе. Я предпочла самоанализ. Искала причины своей зависимости.

Psychologies: Нашли?

Николь Кидман: Важна сама попытка найти.

Psychologies: Вы считаете, что только семье вы обязаны возвращением к жизни?

Николь Кидман: Нет, еще и роли Вирджинии Вульф в «Часах» — благодаря ей я поняла страдание другого человека. То, что переживала я, имело причину по преимуществу во внешних обстоятельствах. То, что пережила она, было внутренней безысходностью, личным тупиком. Когда сам оставляешь себя, это хуже, чем когда тебя оставляют. А еще мне помогли дети… Можно укрыться одеялом с головой, свернуться калачиком, уткнуться носом в спинку дивана и решить, что так ты пролежишь до смерти. Но когда к тебе подходит некто шестилетний и спрашивает: «Мам, а завтракать будем?» — приходится вставать, готовить завтрак и начинать день. А с ним и новую жизнь.

Psychologies: Похоже, что чувство ответственности — одно из главных для вас?

Николь Кидман: Пожалуй. Мама всегда говорила: не стоит очень уж стараться быть примерной девочкой. Но мне хотелось бы закончить жизнь, не сделав ничего, о чем бы я всерьез сожалела. Я была неплохим ребенком и, кажется, родителей не подводила. Но во мне есть это: испытать новое, узнать, каково оно, почувствовать жизнь, мир — и все самой… Потом, бывает, захватывает чувство вины. А я так устроена: я должна признаться, признать свою вину, если хотите, публично. Большинство взрослых людей живет иначе. У них есть какой-то изолированный резервуар, где хранятся их чувство вины, их сожаления, их страхи. У меня такого резервуара нет.

Psychologies: Это не связано с тем, что вы воспитаны в католических нормах? С идеей искупления?

Николь Кидман: Дело в другом. Возможно, это вид одержимости, но я хочу быть собой, настоящей. Чтобы мне было нечего скрывать. И мне нечего скрывать. Да, я сложный человек и сложная женщина. Но, уверяю вас, в моей жизни не происходило и не происходит ничего особенно захватывающего. По-настоящему захватывающее происходит в моей голове. Фантазии — значительная часть моей жизни. Я люблю лежать одна в темноте и размышлять. Конечно, хорошо лежать в темноте в чьих-то объятиях, но у меня никогда не было возможности наслаждаться этим долго… Да я и возненавидела бы себя, если бы начала бояться одиночества в темноте. Я радуюсь ему.

Psychologies: Как вы думаете, откуда в вас эта повышенная ответственность?

Николь Кидман: По натуре я рассеянна и мечтательна. Но вот родители у меня… Социальная озабоченность — одно из главных их свойств. Они люди левых убеждений. Папа — врач и психолог, но значительная часть его жизни — защита прав наемных работников. Мама — убежденная феминистка. Она до такой степени всегда настаивала на нашей с сестрой самостоятельности, что мы порой чувствовали себя едва ли не отверженными. Мама настаивала, что не будет нянчиться с нами, считала, что мы должны быть во всем независимыми. Вот пример. Я приходила из школы с жалобами на прозвища. А уже в четвертом классе я достигла метра 75 сантиметров и к тому же была бледна, как бумага, — в Австралии-то, в раю бронзовотелых серфингистов! За все это меня дразнили Цаплей. Так вот, я приходила в слезах из школы, а там ждала мама-феминистка, которая честила меня за то, что я завишу от мнений посторонних и от навязанных неизвестно кем стандартов! Кроме того, мама боролась с моей леворукостью. Тогда было принято переучивать левшей на правшей, мне это давалось со слезами, а родители считали, что надо, и не потому, что надо быть правшой, а потому что нужно «учиться преодолевать себя». Вообще мама очень строго нас контролировала. Когда в 14 лет я снималась в своем первом фильме, она пришла на съемки и была возмущена, что я там ем всякую нездоровую пищу. Я готова была сквозь землю провалиться — так мне было стыдно, что меня мама контролирует. А сейчас я точно так же контролирую Беллу: надень то, не ешь это. Недавно я просто услышала в своем голосе мамины интонации… Ну эти «дочки-матери», видимо, неизбежны.

Psychologies: А ваш отец?

Николь Кидман: Папа хотел иметь сына и воспитывал меня как мальчика. Поэтому разные экстремальные виды спорта и атлетика — мое детство. Но я от этого ничуть не страдала, мне нравилось. Я… люблю активно пользоваться своим телом. А еще папа считал, что в детях надо развивать воображение… Когда я сказала, что хочу стать актрисой, он спокойно заметил, что путь мой нелегок, ведь я буду выше своих возможных партнеров. И предложил не произносить чужие слова, а писать свои. Папа подбадривал меня в моих писательских экспериментах, я целые амбарные книги исписывала. И до сих пор пишу рассказы! А в общем родители воспитывали нас сестрой как людей, которые имеют свое мнение, свой голос, задают вопросы. В нашем доме всегда были беженцы — афганцы, иранцы, сомалийцы, китаец из студентов с площади Тяньаньмынь. Родители всем помогали, и это правильно. Я стараюсь жить так же.

Psychologies: Вы бросили школу, когда у вашей матери диагностировали рак груди. Почему?

Николь Кидман: Чтобы безотлучно быть там, где была нужнее всего — рядом с мамой.

Psychologies: Как дети пережили ваш развод?

Николь Кидман: Важно, как ведут себя родители. Мы постарались, чтобы для них ничего не изменилось. Им не пришлось переезжать: мы с Беллой и Коннором тогда остались в нашем доме. Вы знаете, это очень важно в детстве — спать на своей кровати. Дом там, где твоя мебель. Для них в этом смысле ничего не изменилось. И они много времени проводят с Томом.

Psychologies: Ваша героиня из фильма «Мех: воображаемый портрет Дианы Арбус» вовлечена в странные отношения с соседом, страдающим редкой болезнью — его тело покрыто шерстью. В глазах всех, кроме Дианы, он урод. А вы могли бы полюбить безобразного мужчину?

Николь Кидман: А почему нет? Конечно, могла бы. Если мы говорим именно о любви. Ведь когда любишь, любишь человека, а не лицо и не тело. Любишь то, что составляет в нем главное. Назовем это душой. Уродливую не полюбишь, а на той, которую полюбил, даже морщин не появляется.

Psychologies: Все-таки вы смелый человек.

Николь Кидман: Я не считаю себя смелой. Скорее, несколько сумасшедшей.

Psychologies: Вы вышли замуж еще раз. Вы верите в брак?

Николь Кидман: Я ужасно романтична. Верю в отношения. И предпочитаю быть замужем. Всегда хотела найти человека… хотя нет, скорее, я хотела, чтобы он нашел меня и сказал: «Я так долго искал тебя и наконец нашел!» Но я знаю: то, чем я занимаюсь, и семью не совместишь. Мне теперь есть с чем сравнивать: я несколько лет была одна. Знаю: тут есть ограничения.

Psychologies: А верность? Что для вас супружеская верность — нечто из прошлого, охранный социальный миф или реальность?

Николь Кидман: Во всяком случае, я не думаю, что собственно сексуальная верность самое важное. Она возведена в абсолют, потому что люди склонны к простым определениям ситуаций и даже собственных чувств по их поводу. По мне, так ментальная, в поступках не проявленная неверность опаснее — она тоньше, она неуловима, хотя не менее реальна для отношений. И как далеко можно зайти в этой «умственной» неверности, не изменив реально? И где эта самая реальность измены? У меня нет ответов. Одни вопросы.

Psychologies: Ваша профессия и степень известности связаны с крайними формами публичности. Даже случившийся у вас после развода выкидыш стал достоянием общественности…

Николь Кидман: …И все-таки я отношусь к подобным вещам философски. Том терпеть не мог папарацци и судился с таблоидами, а мне было действительно все равно. Теперь мне не все равно: родители стареют, прочитают какую-нибудь чушь и волнуются… Недавно мама мне звонила: «Это правда, что ты беременна? Это напечатано во всех газетах!»

Psychologies: И что вы отвечаете в этих случаях?

Николь Кидман: Да мне и отвечать не нужно, мама сама прекрасно знает: правду я ей сообщу первой.

Psychologies: А что значит «отношусь философски»?

Николь Кидман: Публичность личной жизни — это побочный эффект. Но есть эффект основной: ты интересуешь людей, ты значительна в их глазах. За это нормально быть благодарным. Поэтому я не люблю «звездных» разговоров типа: «Ах, ненавижу эти фотовспышки, ах, не люблю наряжаться для толпы». Глупость!
Вы счастливцы, вам повезло, вы должны воспринимать как подарок такие жизненные возможности.
Одеться, красиво выглядеть и дать на себя смотреть, да пусть даже глазеть, — мой способ поблагодарить людей за то, что они меня ценят.

Алексей К.