Резерфорд

От автора:
Читателям журнала «Знание — сила» нет нужды растолковывать, кем был Эрнст Резерфорд (1871—1937). О величии и значении трудов основоположника ядерной физики уже много написано, но еще очень мало рассказано о последних годах его жизни.

1.

Был ли в его жизни час на рассвете, когда, проснувшись от внезапного сердцебиения, он подумал вдруг: «А жизнь-то, пожалуй, уже на исходе!?» Будь он поэтом, мы бы точно знали, был ли такой час. Но ученые редко делятся подобными самонаблюдениями. Однако летом 1934 года случилось утро, когда он мог и даже вынужден был сделать это открытие.

5 июля пришло из Парижа сообщение, что накануне скончалась Мария Кюри.

Она погибла не от несчастного случая — от злокачественной анемии. Она погибла от его пощадила? Но кто взялся бы утверждать, что пощадила? Как говаривали в сложных обстоятельствах его докторанты из России, «еще не вечер».

А в том-то все и дело было, что уже пришла мысль: а может, это и его, резерфордов, вечер?… Она, только что ушедшая и столько значившая в его научной судьбе, была всего на три года с лишним старше. Ей исполнилось шестьдесят шесть. Так, может, это и его предел — шестьдесят шесть? Шестьдесят шесть? Тогда всей его жизни только и осталось, что на эти самые три года с лишним…

Так ли думал он, или как-нибудь иначе, но некролог для лондонского журнала «Природа», посвященный Марии Кюри, он писал с тягостной медлительностью, точно примерял текст для себя: «Она была неутомимым тружеником и никогда не чувствовала себя счастливей, чем в минуты дружеского обсуждения научных проблем…». Он вспомнил время, когда с честолюбивой ревностью прислушивался к скрипу ее уключин. Давно миновала та неистовая пора великой радиоактивной регаты на рубеже прошлого века и нынешнего, когда чуть ли не каждый месяц они наперегонки открывали нечто новое и важное в области радиоактивных явлений. И хорошо сознавая, что едва ли он говорит правду, сэр Эрнст назвал ее кончину «безвременным уходом».

Скрип уключин…

Гонки на реке…

Да, теперь уж этот образ тридцатипятилетней давности не пришел бы ему в голову, появись у него нужда рассказывать девяностолетней матери, как движутся ныне его исследовательские дела.

Двигались эти дела заведенным чередом — с привычной напряженностью и в привычном темпе. И по-прежнему на всех трех этажах Кавендишевской лаборатории то тут, то там раздавалось его жесткое:

«Какого дьявола вы все топчитесь на месте, когда же будут результаты!» Но теперь такое рычанье все чаще бывало безадресным педагогическим внушением «на всякий случай». Или все чаще так воспринималось оно его мальчиками, начавшими понемногу терять страх божий. По мнению Петра Леонидовича Капицы, в этих привычных резерфордовских понуканьях действовал теперь уже просто условный рефлекс: видя работающего человека, старик не мог не подстегнуть его.

…Как-то во время забастовки строителей кавендишевцам понадобился каменщик для подготовки одного эксперимента. С трудом найденный мастер скоро, однако, заявил, что отказывается работать: мимо него уже дважды проходил какой-то джентльмен — высокий, представительный, лет под шестьдесят, с толстым голосом, — и оба раза начальственно спрашивал его, мастера, когда же он возьмется за дело по-настоящему и доведет работу до конца! Каменщик был не на шутку уязвлен. А сэр Эрнст ко всеобщему изумлению уверял, что вообще не говорил ему ни слова… Эта машинальность в реакциях, или автоматизм привычных поступков, бывали свойственны Резерфорду и прежде. Но прежде то бывало признаком деятельной сосредоточенности, и только, а теперь — еще и наступающего стариковства.

Словом, работа шла, исследования продолжались, и все было вроде бы, как прежде, но в гонках он больше не участвовал. На реке, где когда-то его одиночка и двойка супругов Кюри были чуть ли, не единственными лодками, теперь не счесть было гребцов, и скрип уключин доносился отовсюду. Однако теперь к этой неумолчной музыке чужого успеха он прислушивался лишь с прежним глубоким вниманьем, но без прежней благой и суетной жажды первенства.

И с некоторых пор сделалось так, будто исследовательское счастье — не повседневное, общедоступное, разменное, а праздничное, резерфордское, громадное счастье — стало обходить стороной Кавендишевскую лабораторию. Словно вдруг перестал он быть «мальчиком, родившимся с серебряной ложкой во рту»!

С некоторых пор… — точнее такие недоказуемые вещи не датируются.

2.

Если угодно, начало этой кавендишевской несчастливости можно отнести ко времени открытия искусственной радиоактивности Фредериком и Ирэн Жолио-Кюри.

Как только стало известно содержание доклада на эту тему, представленного ими 15 января 1934 года в Парижскую академию, Резерфорд сразу откликнулся радостным письмом:

«Я в восторге от Ваших опытов. Поздравляю Вас с проделанной работой, которая позднее приобретет огромное значение».

Испытал ли он, кроме восторга, недовольство собой? Неизвестно. Но основания для этого были существенные. Он ведь всегда полагал, что искусственное возбуждение радиоактивного распада атомов возможно. И всегда хотел сам доказать это. Да вот не умудрился. И мальчики его не умудрились». Отчего жеКюри как раз бета-лучи и испускали: положительные бета-лучи — позитроны! И стало быть, кавендишевцам попросту нечем было открывать такое излучение. Странно сказать, что в их распоряжении не было тогда простейших счетчиков Гейгера-Мюллера. И для подтверждения открытия французов им пришлось одалживать эти счетчики на стороне! Так что же — виной всему были служебные неурядицы с приборами? Хорошо, когда бы так. Но дело было глубже.

Через 17 лет Фредерик Жолио объяснил:

«…Резерфорду, как и другим пионерам в этой области знания, истинной радиоактивностью представлялась лишь та, что сопровождается испусканьем тяжелых частиц…»

Вот отчего не нашлось в Кавендише нужных счетчиков! Для тяжелых альфа-частиц, давних любимиц Резерфорда, с помощью которых открыл он в 1911 году существование самого атомного ядра, для обнаружения этих массивных осколков распадающихся атомов все нужное нашлось бы в Кавендише без промедлений. А для легких бета — не нашлось… Значит, виною всему был отнюдь не случай, а инерция мысли стареющего Резерфорда?

Да, конечно: если уж есть на свете что-нибудь, лишенное даже отдаленного эха случайности, так это бесшумная поступь неостановимого времени, старящего даже гениев, вместе с их убежденьями и пристрастьями.

Стоило только начаться новому эпохальному сдвигу, и — покатилась лавина…

На исходе все той же зимы, в апреле 1934 года, сэр Эрнст снова должен был поздравлять с успехом других, счастливчиков — на этот раз не французов, а итальянцев. «Мальчуганы Папы Римского» — тридцатитрехлетнего Энрико Ферми — открыли новый тип искусственно вызываемого распада атомов.

Этот распад возникал после нейтронной бомбардировки самых различных элементов и тоже был бета-радиоактивностью. Так, следовательно, и он тоже не мог быть обнаружен кавендишевцами? Нет, мог: хотя со времени открытия французов прошло всего несколько месяцев, Коккрофт уже работал на Фри-Скул-лэйн с нужными счетчиками, одолженными в бэйнбриджской лаборатории. Но чего-то иного не хватало.

Нужной настроенности, что ли?

Ею одолжиться потруднее было, чем приборами. Обычно такими вещами в неограниченных дозах снабжал своих мальчиков сам Резерфорд, однако тут он на роль вдохновителя не годился: от него ведь и исходила «не та» настроенность.

Испытал ли он хоть на этот раз недовольство собой? Снова — неизвестно. Но, по-видимому, нет. Как и в случае с Жолио-Кюри он радостно и без промедления поздравил — Ферми с успехом, едва тот сообщил ему о достижениях своей исследовательской группы. И один полушутливый абзац в резерфордском письме показывал, что писалось оно в совершенно безоблачном расположении духа:

«Я поздравляю Вас с Вашим успешным побегом из сферы чисто теории!… Может быть. Вам будет интересно услышать, что профессор Дирак тоже занялся экспериментами. Кажется, это доброе предзнаменование для будущего теоретической физики!»

А вскоре — в конце июля — он со своей громыхающей доброжелательностью принимал на Фри-Скул-лэйн посланцев с улицы Панисперна: от Ферми приехали в Кавендиш Эмилио Сэтре и Эдуард Амальди. Они привезли с собой подробную статью о римских опытах, и когда Сэтре спросил, нельзя ли опубликовать ее как-нибудь побыстрее, сэр Эрнст прогремел: «А зачем же я, по-вашему, был президентом Королевского Общества?!» Ему уже приходилось на своем долгом веку править английский язык немцев, датчан, русских, японцев, французов, поляков, южноафриканцев, голландцев, индийцев, ирландцев и, наконец, американцев и самих англичан. Теперь, кажется впервые, дошел черед и до итальянцев. Отредактированная Резерфордом, та историческая работа появилась в «Трудах Королевского Общества незамедлительно. А Сэтре и Амальди он оставил в Кембридже на всю вторую половину лета. Они работали вместе с молодыми кавендишевцами Весткоттом и Берге. Повторяли некоторые римские эксперименты. Проясняли один спорный случай ядерн ого взаимодействия. Строили гипотезы. Консультировались с кембриджским Папой.

Никто еще не понимал истинного механизма процессов, происходивших при нейтронной бомбардировке тяжелых ядер. Все и всем было внове. И хотя в Риме уже прошел такую бомбардировку уран, еще никому не мерещилось ни в дурном, ни в радужном сне все, что откроется за этой ядерной реакцией.

3.

…Первый атомный костер на теннисном корте университетского стадиона в Чикаго, уже достаточно мощный, чтоб вскипятить чашку чая.

…Первая атомная вспышка в пустыне Аламогордо, уже достаточно яркая, чтобы заставить на мгновение прозреть слепую девушку в Альбукерке.

…А потом — десятилетья тревог и надежд трехмиллиардного человечества.

4.

Тогда, в 34-м году, никто еще не думал о таких вещах и не мыслил такими масштабами. И меньше всего помышлял о подобной судьбе для своего детища — ядерной физики — сам Эрнст Резерфорд.

На вопрос о сроках технического овладения атомной энергией Эйнштейн в те времена отвечал: «Через сто лет!» Резерфорд вообще не назначал сроков. Он не любил самой мысли, что этот успех может оказаться достигнутым в исторически обозримое время. Он издавна сознавал опасности, связанные с такой перспективой. Еще в 1916 году — в разгар первой мировой войны — он сказал в одной из своих публичных лекций, как о счастье для человечества, что метод эксплуатации ядерных сил пока не открыт. И добавил:

«…лично я очень надеюсь, что это открытие и не будет сделано до тех пор, пока Человек не научится жить в мире со своими соседями».

Вообще-то говоря, он был совсем не оригинален в этом своем антиатомном гуманизме. Точно так же думал Пьер Кюри. И Эйнштейн говорил почти те же слова. И Вернадский. И многие-многие другие великолепные люди. Удивительно лишь, что им, столь проницательным и знающим толк в человеческой истории, не приходила в голову противоположная идея: так как атомный век неизбежен, — не может укрыться от постижения доступное постижению! — то не лучше ли ускорить приход этого века, ибо всего вероятней, что только тогда человек и научится жить в мире со своими соседями, когда от кровавых притязаний его будет удерживать неустранимая мысль о собственной гибели?! Атомный век в этой своей ипостаси обещал впервые неумолимо материализовать библейскую угрозу: «поднявший меч от меча погибнет!»,

Но в конце-то концов резерфордово неверие в то, что отыщется ключ к неистощимому кладезю ядерной энергии, основывалось не на философических размышлениях. Его ученик и младший друг Капица объяснил это неверие застарелой нелюбовью Резерфорда к техническим проблемам. Эта нелюбовь переходила даже в предубеждение.

«…поскольку работа в области прикладных наук обычно связана с денежными интересами… Он неизменно говорил мне: «Богу и Маммоне служить одновременно нельзя».

Так или иначе, но резерфордово неверие в атомную энергию было столь глубоким, что он, по словам другого его ученика и младшего друга, австралийца Маркуса Олифанта, решительно отказывался тратить силы и время на какие бы то ни было попытки подступиться к решению атомно-энергетической задачи. «Он не только не советовал, но прямо запрещал мне браться за искания в этом направлении!» — рассказывал в 1965 году Олифант. И по интонации недоговоренности да еще по светлой улыбке Олифанта было ясно, что в памяти его оживала вся свежесть и прелесть крепких выражений, в каких шеф высказывал ему это свое директорское вето.

А между тем тогда ведь шла уже середина тридцатых годов!

И то неверие Резерфорда было крупнейшим поражением его беспримерной интуиции, не знавшей поражений на протяжении почти полувека. И не мудрено, что вся драматическая эпопея рождения атомной энергии прошумела вдали от ученой обители того, кто впервые понял и расщепил атом…

Все решающие этапы этой эпопеи — все теоретические заблужденья и все откровения эксперимента, неожиданное благо замедления нейтронов, трансурановые иллюзии, чудо деления ядер, надежды на цепную реакцию — все, все прошло мимо знаменитой лаборатории в тихой улочке старинного Кембриджа. И словно бы лишь затем, чтобы все-таки не до конца обездолить и не до конца пощадить Резерфорда перед лицом будущих поколений, судьба подослала к нему летом 34-го года двух участников первой еще невинной нейтронной бомбардировки урана: сами того не подозревая и ничего не ведая о завтрашнем дне, молодые итальянцы символически приобщили Резерфорда к началу начал наступающей ядерной эры.

Впрочем, увидеть свою встречу с Сэтре и Амальди в таком многозначительном ракурсе сэру Эрнсту уже не удалось. Первый атомный реактор Энрико Ферми запустил лишь в 1942 году — через пять лет после его смерти…

5.

Что-то, право же, случилось — то ли с миром вокруг, то ли с ним самим. Долго никто ничего не замечал или не придавал значенья замеченному — ни он сам, ни окружающие. Но, что-то произошло… Смешно было бы сказать или услышать: — Серебряная ложка затерялась! А она, право же, затерялась. Запропастилась — может, износилась? — рубашка, в которой родился он шестьдесят с лишним лет назад.

Затерялась ложечка — запропастилась счастливость. Или отправилась к другим?

Как угодно, да только и в самом деле ушло его непреходящее везенье. Ушло, не предупредив и не пообещав когда-нибудь вновь вернуться. (Да ведь для «когда-нибудь» уже в времени-то не оставалось!). Счастлнвость ушла с той незаметностью, с какою тают календари и мелеют реки. Ушла, как уходит жизнь. Как уходят силы, чутье, отвага.

Так затерявшаяся серебряная ложечка не знак ли просто того, что это все и уходит? Только это! Сила, чутье, отвага… И стало быть — нет на свете ни счастливости, ни избранности, ни везенья, а есть только все это, однажды и надолго соединившееся вместе.

И не потому ли везенье — как вязанье: рвется ниточка, всего одна, а начинает ползти, распускаться целое.

6.

«Ученики заставляют меня оставаться молодым», — любил говорить он.

Первым из старой резерфордской гвардии оставил Кавендиш Патрик Блэкетт.

Он покинул Кембридж еще в 1933 году, вскоре после своего тогдашнего триумфа: открытия в ливнях космических частиц электронно-позитронных пар. Отчего распростился он с Фри-Скул-лэйн?

Даже там, в «Питомнике гениев», как называли Кавендишевскую лабораторию, он выделялся яркой индивидуальностью и решительной независимостью характера. В нем ощущалась сильная личность. Так, может быть, ему стало тесно рядом с Резерфордом? Или Резерфорду стало тесно .рядом с ним? Одни кавендишевцы полагают, что этого рода вопросы, к сожалению, не лишены смысла и нуждаются в ответе. Другие — безоговорочно отвергают всякие подозренья, будто у сэра Эрнста хоть когда-нибудь могли возникнуть ревнивые чувства к человеку сходной с ним силы духа. И убедительно приводят в пример его глубокую, ничем не омрачавшуюся двадцатипятилетнюю дружбу с великим Нильсом Бором.

А, может быть, все произошло совершенно обычно: попросту подошли для Блэкетта критические годы — до сорока оставалось совсем немного и пора было самому становиться шефом…

Как бы то ни было, но в 33-м году Патрик Мэйнард Стюарт Блэкетт обосновался в Лондоне — в Беркбэк-Колледже — и начал создавать свою собственную интернациональную школу физиков-атомщиков. (С годами ему предстояло занять былое резерфордово кресло в Манчестере, а в наши дни — и президентское кресло в лондонском Королевском Обществе).

А тогда, в 30-х годах, с его уходом образовалась в Кавендише одна из первых незаполнимых пустот.

Потом, в 34-м году, отбыл на родину — в Ирландию — тезка Резерфорда Эрнст Томас Уолтон, за два годы до этого в содружестве с Коккрофтом впервые расщепивший атомное ядро с помощью протонной бомбардировки. Молодого ирландца ждали в Дублине. И это тоже был урон. И тоже ощутимый.

А еще через год — в 1935-м — уехал знаменитый первооткрыватель нейтрона Джэмс Чадвик. «Ваш печальный Джимми», — как стал он позднее подписывать письма друзьям. Но в ту пору он, подобно Блэкетту, был в расцвете сил. И беспечально отправился профессорствовать в Ливерпуль, дабы основать там, по выражению Коккрофта, «ливерпульскую ветвь резерфордской школы».

Уехал и его давний друг, бывший артиллерийский офицер, которого он, Чадвик, превратил в физика — Чарлз Эллис. И, разумеется, тоже ради самостоятельной профессуры. Прибежищем Эллиса стал лондонский Кингс-Колледж.

И Олифант… И Маркус Олифант — последняя привязанность Резерфорда… В 37-м, в год смерти шефа, он покинул Кавендиш и сделался профессором в Бирмингеме.

Но во всем этом каждый раз не было, в сущности, ничего сверхобычного: разве не затем и становятся птенцы крылатыми, чтобы в один прекрасный (или злополучный) день улететь из родительского гнезда в свое собственное будущее? Да и сколько раз уже доводилось Резерфорду провожать своих мальчиков в дальнюю дорогу! И в Монреале провожал он их. И в Манчестере провожал. И здесь, на кембриджской земле, — тоже. И всякий раз в этом бывало его маленькое торжество. Или — большое. Торжество учителя. Или отца.

Так что же изменилось? И вправду ли изменилось что-то? Изменилось, изменилось… И безусловно вправду.

И всего отчетливей ощутилось это, когда Кембридж покинул Петр Капица.

7.

…А дальше произошло то, чего никак не ожидали даже Кембриджские ветераны. Резерфорд согласился продать России уникальное оборудование Монд-лаборатории! Больше того, он заставил и Кембриджский университет и Королевское Общество снять все возражения против этой акции, тоже в достаточной степени уникальной!… («Если Магомет не может прийти к горе, пусть гора придет к Магомету!» — сказал по этому поводу Ив.)

Из Москвы с торгово-дипломатической миссией ездил в Лондон наркоминделец Филипп Рабинович. В Москву приезжали Поль Дирак и профессор Тринити-колледжа профессор Эдриен. И в 1935 году состоялась одна из самых миролюбивых международных сделок. Англия получила громадную сумму — 30 000 фунтов стерлингов, — щедро покрывшую все многолетние расходы Кембриджа и Лондона «на Капицу». А затем Джон Коккрофт принялся за отправку в Советский Союз всей капицевской аппаратуры для работы со сверхсильными магнитными полями и сверхнизкими температурами.

8.

…Воображению рисуется массивная, уже чуть сутуловатая фигура Резерфорда, молча наблюдающего из окна своего кабинета, как через широко распахнутые двери Монд-лаборатории выносят во двор деревянные ящики с символическими черными рюмками на торцах — «не переворачивать!» Светлыми своими, как встарь еще проницательно-пристальными, но уже тускнеющими — ничего не поделаешь! — тускнеющими уже глазами смотрел он сверху на это невероятное для него зрелище.

Небывалое, немыслимое! Всегда в его лаборатории — и в Монреале, и в Манчестере, и здесь, в Кембридже, — что-нибудь привозили и никогда из них ничего не увозили. Он расстраивался до приступов чернейшей мрачности, когда по чьей-нибудь небрежности выходил из строя заурядный приборишка. Он, широкая натура, становился в лабораторных делах диккенсовским скопидомом. Ворчуном. Ревнивцем.

А теперь он стоял у окна и молча смотрел, как увозят от него первоклассный исследовательский инструментарий. Увозят далеко и навсегда! И с его собственного благословения.

Да, с его собственного благословения. И то был не минутный порыв, а хорошо обдуманный шаг.

Долг научного отцовства? Конечно.

Голос дружеской любви? Наверняка.

Стремленье вдохновить удрученного ученика? Безусловно.

И, наконец, трезвый довод: никто не сможет извлечь из этого инструментария больше, чем его автор — Капица.

И еще… Неужели было что-то еще? Неужели всего перечисленного не хватало, чтобы без колебаний сделать этот небывалый и вместе с тем хорошо обдуманный шаг? Может быть, и хватало (с романтической точки зрения, вполне хватало), но был тут еще один мотив — земной до очевидности и беспощадный.

Ему уже не нужно было то, с чем он расставался!

Поздно было на шестьдесят пятом году копить добро впрок, рассчитывая, что кто-нибудь из его мальчиков превратится в нового Капицу. И уж совсем поздно было самому отправляться в дорогу по капицевским неведомым маршрутам…

Instagram: @alexandr__zubarev