* В историографии философии имя Петра Яковлевича Чаадаева (1794–1856) связано в первую очередь с дискуссией о путях развития Европы и России. Именно в контексте этой дискуссии, столь существенной для развития русской общественной мысли XIX века, его фигура принимает определенность и выступает, может быть, наиболее яркой среди ее участников. Действительно, и по тому, как восприняли современники публикацию его „Философического письма“ в 1836 году, и по тому, как он понимал свою социальную роль, в его трудах читатель ожидает увидеть прежде всего ориентированность на глобальные политические и геополитические проблемы. Но можно взглянуть на его учение и под другим углом зрения — чтобы разобраться, что было положено в его основу.
Так в чем же заключалась эта идея? Была ли она сумасшедшей мыслью гениального человека, или гениальным проблеском сумасшедшего?
В том, что Чаадаев вел жизнь истинного „сумасшедшего“, убеждают мемуарные свидетельства: она была наполнена душевными страданиями, усиленными недоброжелательным или насмешливым отношением к нему других. Больно сознавать, что в его жизни, возможно, все было бы совсем по–другому, сделай он иной акцент в своих „Философических письмах“. В частности, на необходимость изменить логику изложения указывал А.С. Пушкин. Но, как известно история не имеет сослагательного наклонения — первое „философическое письмо“ опубликовано, правительственное следствие по нему завершено, „высочайший приговор“, по которому Чаадаев признавался умалишенным, вынесен, возможность дальнейших публикаций пресечена. И не стал он русским Кантом, которого если и считали чудаком, то все же признавали за ним право заниматься философией профессионально.
Но в его „Философических письмах“ был не только призыв к переустройству России. Обоснование этой необходимости было лишь результатом, возникшем на основе применения Чаадаевым особой методологии и особой аксиоматики. И чтобы понять их суть, следует очень внимательно просмотреть все труды „басманного философа“.
В связи с реконструкцией этого закона по текстам Чаадаева мы можем выдвинуть следующее предположение, для подтверждения которого, сразу надо оговориться, мы не располагаем достаточно доказательными биографическими данными. В его основе могли лежать такие феноменологические явления („самочувствия“), которые обычно попадают в рубрику клинической симптоматики как „индуцированные состояния“ („вложенные мысли“ — ощущение, что в голове присутствуют мысли, которые обдумываются в то же самое время другим человеком, „вложенные эмоции“ — заражение эмоциональными переживаниями другого человека без „объективных“ условий для их появления), но которые, вместе с тем, не являются исключительно присущими нарушенному сознанию. Конечно, Чаадаев, рассудок которого всегда сохранял предельную логическую ясность, делал свои заключения и на основании объективных данных, но роль самоанализа, безусловно, была очень велика.
Эти ощущаемые проявления сознания заставляют Чаадаева обратиться к обоснованию своей методологической позиции, за счет которой определялась бы познавательная ценность тех или иных явлений. Для ее иллюстрации служит следующий пример: „Вы знаете такой физический опыт: подвешивают несколько шариков в ряд; отстраняют первый шарик, и последний шарик отскакивает, а промежуточные остаются неподвижными. Вот так и передается и мысль, проносясь сквозь мозг людей. Сколько великих и прекрасных мыслей, откуда–то явившихся, охватили бесчисленные массы и поколения!.. “ [там же]. Здесь можно ожидать услышать возражение оппонентов: ведь промежуточные шарики выполняют вполне определенную физическую роль — передатчиков импульса. Но нам совершенно неважно, насколько адекватно здесь описываются конкретные законы физики, ведь данный пример, на наш взгляд, выполняет исключительно методологическую роль: промежуточные шарики (= мозг) воспринимаются наблюдателем как неподвижные (хотя мы знаем, что фактически они не неподвижны), и наиболее адекватно можно описать движение последнего шарика в виде некого коррелятива движению первого шарика. И, соответственно, человеческая мысль не может быть проанализирована на основе знаний закономерностей работы мозга, они разные по своей „сущности“.
Что касается духовного мира, то он характеризуется Чаадаевым прежде всего как единый, не имеющий жестких границ между своими составными элементами: „Что такое то мировое сознание, которое соответствует мировой материи и на лоне которого протекают явления духовного порядка...? Это не что иное, как совокупность всех идей, которые живут в памяти людей...“ Α, с. 382]. Кстати, именно такой смысл имеет один из самых выразительных афоризмов Чаадаева: „Все равно, мыслили мы или не мыслили, кто–то уже мыслил за нас еще до нашего появления на свет“. Если же рассматривать конкретного человека, телесно ограниченного, но в духовном плане приобщенного ко всем существующим идеям, то его индивидуальные качества (= присвоенные идеи) обусловлены его волей. Так как „жизнь духовного существа в целом обнимает собой два мира“, воля человека может быть основана либо на „представлении о нашей выгоде в пределах того отрезка времени, которое мы называем жизнью“, либо на идее „небесной традиции“. Всем владея, человек может распоряжаться чем–то одним по своему выбору.
При этом движение таких мыслей, которые имеют наиболее существенное значение для человеческой судьбы, происходит главным образом не посредством материальных носителей (знаков), но — „прочное убеждение... вторгается в душу вопреки привычному ходу вещей, через некоторое внезапное озарение, через указание свыше, овладевает душой...“ Α, с. 346]. Можно допустить, что в целом Чаадаев трактовал появление подобных мыслей в сознании того или иного индивида либо как результат его самосознания, либо на основании постижения им „путей господних во всемирной истории человечества“, либо, что особенно примечательно, в результате обдумывания этих мыслей кем–то другим — человеком или Богом, — на кого внутренне настроен данный индивид.
Таковы общие мировоззренческие установки Чаадаева. Теперь попытаемся понять, имеют ли они какое–либо отношение к проблеме психологической парадигмы, под которой мы понимаем систему, образованную общими ценностными установками, видением места психики в картине окружающего мира, правилами рассуждения, измерительными технологиями и пр., характеризующими современную психологию.
Для Чаадаева основным ценностным ориентиром являлась возможность достижения „блаженства“ еще при жизни человека: „Один великий гений когда–то сказал, что человек обладает воспоминанием о какой–то лучшей жизни,.. но вот чего он не сказал, а что сказать следовало,.. — это то, что утраченное и столь прекрасное существование может быть нами вновь обретено, что это всецело зависит от нас и не требует выхода из мира, который нас окружает“ Α, с. 361]. В соответствии с этим познание должно играть подчиненную роль и служить постижению не мира материального, а мира духовного. (Ср. „Я полагаю, что добро, как и вечность, которая есть не что иное, как абсолютное добро, является конечной целью познания, и идея времени, в которую дух человеческий добровольно себя заточил, — одним из наиболее гнетущих предрассудков нашей логики“ Β. с. 104]).
Принцип отражения. Если ему не придавать слишком расширительного толкования — в этом случае он легко приобретает вид глобальной и недоказуемой аксиоматики (типа допущения о первичности материи и вторичности сознания), — то он конкретизируется в принципе предметности отражения. В рамках этого принципа конструируется следующая исследовательская ситуация: есть испытуемый, который выделил из окружающего мира некий предмет, но есть и наблюдатель, который не только выделил данный предмет, но и постарался поместить его в „индифферентные“ условия. Предмет здесь первичен, т.е. описывается как результат наблюдения двумя субъектами, поэтому он „объективен“. Все иное — субъективные привнесения. Чаадаев говорит совершенно другое: в силу того, что мысль может „перетекать“ от одного субъекта к другому, то достижение одинакового описания принципиально возможно не только на основе общественной практики (т.е. на основе знаковой природы человеческой деятельности), но и непосредственно, по типу внушения испытуемому того содержания, которое „промысливается“ экспериментатором. (Ср. „Тысячи скрытых нитей связывают мысли одного разумного существа с мыслями другого; наши самые сокровенные мысли находят всевозможные средства вылиться наружу; распространяясь, перекрещиваясь между собой, они сливаются воедино, сочетаются, переходят из одного сознания в другое, дают ростки, приносят плоды...“ Α, с. 380]). В силу этого Чаадаев максимально снижает ценность именно предметных свойств окружающего мира. Окружающий мир для него представлен не предметами, или „отраженными от них мыслями“, но человеческими действия особого плана, действиями пребывания в своей судьбе и нахождения ее смысла. Т.е. наши действия — это наша судьба, счастье, удача и пр. Поэтому задача психологии (не „вульгарной“, но „более углубленной“) реконструировать действия не с внешними предметами, а лишь служащие для достижения благой жизни.
В заключении можно сказать, что психологическая часть учения Чаадаева включает в себя конструкцию психологической парадигмы, в которой методологическим ориентиром выступает скорее личный опыт, а общественный опыт вторичен, производен от суммы индивидуальный постижений идеи всеединства. В качестве основной модели рассматривается не психология восприятия, а психология судьбы: каждый поступок понимается как ставящий субъекта перед лицом его судьбы. И лишь во внепредметном, в субъектном плане возможно истинное, т.е. экзистенциально важное, обобщение, прогноз и проверка гипотезы об отношении субъекта к окружающему миру. Всем этим ставится под сомнение принцип рациональности, как образование, основанное на „договоренности“ членов научного сообщества. Но принцип повторяемости сохраняет свой статус наиважнейшей мыслительной установки — здесь он предстает как повторяемость событий жизни индивида.
1. Вяземский П.А., Эстетика и литературная критика. М.: Искусство, 1984.
3. Чаадаев П.Я., Полное собрание сочинений и писем, Т. 1, М.: Наука, 1991.

Кондаков И.М., П.Я. Чаадаев и проблема психологической парадигмы // Журнал прикладной психологии, N 1, 1998.