"Целый день стирает прачка, муж пошёл за водкой,
На крыльце сидит собачка с маленькой бородкой"...

Этот фильм отснят на чёрно-белую плёнку, изготовленную Шосткинским объединением "Свема" и пролежавшую в ожидании звёздного часа 35 лет. Содержание фильма является попыткой отснять протестантскую церковь, расположенную в Вознесенском переулке города Москвы. Ничего другого на плёнке не запечатлено, кроме обрывочных движений камеры по московской топографии 2006-го года. В связи с чем, зрителю-читателю перелагается вести себя непринуждённо, открыть фляжку с коньяком, стекло, 0,25, или просто закурить, заговорить с соседом по несчастью, переругиваться с домочадцами и прогуливаться на кухню для релаксирующего заглядывания в холодильник.



Этот город не похож на город, который я знал. Город, который остался там, позади, тут же восстает во мне и начинает спорить с этим. Он подавляет его в мгновение ока. Город спящей молодости, странного света, блестящих мостовых - город самоотверженного неба, город тайного огня в глазах - от головокружения к головокружению.
Этот город вырастает из асфальта, из брусчатки, из нелепой, кривой и доброй топографии холмистой Москвы. Этот город как будто зовёт, как будто знает, верит и ждёт, как прежде.
Этот город говорит моим голосом, детскими словами, которыми я поклялся, что заставлю вас заплакать, - всех вас, заставлю поверить в небо желаний, в голос зовущий оторваться от.
Это детская клятва накладывается на сумрачные стены города, и я уже понимаю, что он стал моей силой, этот город, исчезнувший в прошлом, пропавший так же, как пропадёт нынешний - бесследно - оказывается моим невиданной оснастки кораблём, - я плыву по сумеречным, зарастающим ковылиным ветром улицам, по ярким дням, по колодезным зевам, по черепичному гневливому лику солнца, восковым сном, ложащимся на щиты и гербы земли гардарики - и понимаю, что хочу теперь держать вас в руках и не выпускать, не позволять вам падать, и течь по неглинным, бронным и никицким, теряя память, теряя цвет глаз, возвращаясь в невинность первого и пресветлого.
Этот город сверкает огнями, рекламой и неоном, он отчётливо вызывает ощущение другой страны - возникшей там, где я когда-то прыгал под дождём по лужам, проходя его весь, от ленинградки до чертановки, через забытые тайны Марьиной рощи, через насмешки Китай-города и Сретенки, через скандальные-лимитные трамвайные пути ЗИЛа, через непруху и синеву полоскающих верхнее нёбо сумерек, твои плечи, твои руки и белый лоскут шеи в повороте головы.
Я подумал, что мог бы взять тебя на улицах этого города, - прижав спиной к каменной стене, - раскрыв диковатый взгляд и раскрыв то, что делает тебя иной - и меня - и весь мир, который начинает расти и покачиваться тёмной обскурой улиц, дробящимися повторениями, наложениями, ответными криками и бесчувственными ударами где-то на перепутьи сна и смеха, лихими ребятами, возникающими из пьяного асфальта.
Душеуловители города чернеют в темноте зевами башен, я трескаюсь влажной брусчаткой, но выдерживаю давление времени, я сдерживаю всю эту чёртову реку и охватываю руками невозвратимое - оно покоится зябликом, шариком, медью, как привкус на языке, под ложечкой, в оловянных глазах, перетянутых связках, размечающих ударах по рёбрам грудины - гулких ударах твоего отдающегося тела.
Я город, рождающий людское вчера, несу пески времени на улицы их сцеплённых ладоней, разрываемых моим половодьем, моим вечным арбатским-залихватским изгибом, смехом скомороха в салфеточно-ароматном зареве меж чёрных башен. Я трепанация черепа навсегда, пение эскалаторов и модерновых мозаик чёрного, безумного Врубеля, смеющегося диким смехом, я площадь всех молочных восстаний, бакинских комиссаров, задирающих ноги и руки, город мрамора, затурканного весёлой пылью, город трёх надежд на четырёх плющихах.
Я соломенное чудо земляной-древесной жизни, ласковое солнышко его свирели, я мастеровой, рубящий белый камень - и что на мне все ваши наносы растреляных архитекторов и харчевен дядюшки мака, мастера пластмассовых херувимов? Чушь! я опять здесь, смеюсь щербатым ртом чудца белоглазого, сменившего дворника татарского, - с царапинами на лбу и приваренным к топорищу ломом - скалывать лёд.
Безобразная, редкозубая твоя ухмылка опознаётся где-то глубже сердца - в животе что ли, отдаёт долги, платит векселями за векселя и одинаково обманутые и обманувшие, мы расходимся - азиаты, довольные друг другом - я и этот город.
У меня нет ни здоровья, ни сил написать о тебе, какой ты, но у меня есть ты, качающий и кружащий, обещающий лето и грязь, и жаркий воздух, и пот, и стёртые подошвы, и вопрос в конце дня - вопрос надвигающихся сумерек, тот самый, что глотает день за днём летнюю Москву - неразрешимый до дрожания в хрустально звенящих поджилках - напряжением тёмных слёз. Проклятый вопрос проклятого города, рассыпанного, как початок в руках бесёнка, в рыхлый чернозём, поднимающий каждый раз тягучую, печальную песню.