Для тех, кто ещё не определился со своим смыслом жизни и с её приоритетами, надеюсь кому-то это поможет. Хотел сбросить ссылку, чего-то не пропускает :((

Кузин Владимир Ильич

Навещая своего больного друга в онкологическом диспансере, я заметил, что люди как-то неохотно, а порой и боязливо посещают сие учреждение. Что это? Отвращение от внешнего вида больных - порой ужасного? Нежелание вспомнить о бренности жизни – в том числе и личной? Думаю, всё гораздо сложнее.
Как-то в палату, в которой лежал мой друг, поместили пятидесятилетнего мужчину, Бориса Сергеевича, находящегося на последней стадии рака поджелудочной железы и которого время от времени навещал его сын Игорь. И вот однажды между ними (и в моём присутствии, поскольку больной уже не стеснялся посторонних) состоялся необычный разговор, длившийся около часа. После которого, выйдя в коридор, Игорь с волнением сказал мне, что отец никогда не говорил с ним ни о чём подобном и так откровенно...

В середине семидесятых годов двадцатого столетия благодаря трудам западных учёных - Раймонда Моуди, Элизабет Каблер-Росс и др. - был открыт феномен так называемого “пограничного состояния” человека. То есть того, кто осознаёт, что жить ему на Земле осталось недолго. Так вот, люди, находящиеся в таком состоянии, способны явить миру глубочайшую истину, которая большинству из нас неведома и описать словами которую довольно трудно - ибо она, как и всё духовное, в основном познаётся в ОЩУЩЕНИИ, то есть постигается не разумом, а СЕРДЦЕМ. О ней можно сказать лишь поверхностно. Что я и попробую сделать.
С определённого возраста человек начинает ставить перед собой жизненные цели. Которые призваны удовлетворить его основные физиологические потребности – в пище, жилье, здоровье и т.д. Затем, когда материальные проблемы более или менее решены, основная масса людей стремится к различного рода “удовольствиям” – вино, секс, деньги, популярность, карьера, власть и т.д. (у каждого свои). Ради достижения этого погружаясь в бесконечную суету и круговерть, в какую-то безумную и бездушную гонку.
У Бориса Сергеевича была ещё “голубая мечта” – построить для себя и своих домочадцев трёхэтажный коттедж, который своим внешним видом напоминал бы “терем-теремок” из известной сказки. Ради её воплощения он и пошёл в строительный бизнес. Где познал нескончаемый вихрь выбивания кредитов, привлечения партнёров, борьбы с конкурентами и пр. И когда его материальное состояние стало значительным, Борис Сергеевич приступил к делу. Нанял квалифицированных проектировщиков и строителей. Лично интересовался качеством стройматериалов, устойчивостью фундамента и стен постройки, по ходу дела вносил небольшие коррективы во внешний вид здания. Наконец, очень скрупулёзно, следя за каждой мелочью, принялся руководить внутренней отделкой помещений, сам выбирал плитку для ванной, обои и занавески для комнат, люстры, мебель и т.д.
Именно в это время его стало иногда после принятия пищи тошнить, но Борис Сергеевич не придавал этому особого значения… Однако со временем тошнота участилась. И когда “сказочный теремок” был почти готов, Борис Сергеевич обратился к участковому терапевту. Тот, обследовав пациента, направил его на консультацию к онкологу, после разговора с которым у Бориса Сергеевича похолодело внутри…
Он запсиховал. Стал раздражительным, принялся без особых причин устраивать в семье и на работе скандалы.
Поехал лечиться в Москву, к лучшим специалистам. Тряс перед ними пачками долларов и кричал:
- Этого мало?! Сколько нужно?!.
Доктора, как могли, успокаивали пациента. Положили его в стационар, назначили химиотерапию. Однако лучше больному не стало. А вскоре приступы тошноты стали случаться с ним не только после еды. Борис Сергеевич смотрел на густую желчь, которая выходила из него во время рвоты, и трясся от страха (здесь, как и в дальнейшем, о чувствах этого человека я сужу по его беседе с сыном, которая, повторяю, проходила в моём присутствии).
Он начал собирать материалы о своём заболевании. Переспросил о ней всех врачей, медсестёр и пациентов, прочёл по этому поводу массу медицинской литературы, мял свой бок, прислушивался к урчанию в животе, всматривался в собственные экскременты. Интересовался, почему ему до сих пор не делают операцию. Но когда однажды глянул на себя в зеркало, то, по его словам, “сразу всё понял”. И тут же впал, как говорили пациенты палаты, в “шизу”. То есть лежал на постели, уставившись в одну точку, и ни с кем не разговаривал. В том числе со своими родными и близкими и коллегами по бизнесу, которые буквально раздражали его бесконечными апельсинами и бананами. Не только потому, что он из-за своей болезни уже не мог их есть, но и поскольку стал считать, что гостинцы больным приносят не из жалости к ним, а потому, что так “принято”. Как принято, скажем, здороваться при встрече со знакомыми, при этом к их здоровью оставаясь абсолютно равнодушным…
В конце концов, Борис Сергеевич начал требовать, чтобы от него “отстали”.
И вот однажды (а дело было в середине июля) на подоконник открытого окна сел воробей. И как-то вопросительно, наклонив головку, посмотрел на Бориса Сергеевича. Тот хотел было прогнать птичку взмахом руки, но затем взял со своей тумбочки печенье, раскрошил его и бросил на подоконник. Воробей восторженно чирикнул и принялся за угощение… Затем вспорхнул и улетел… На следующее утро тот же самый “сорванец” (которого пациенты запомнили по характерному чёрному рисунку на груди) опять сел на подоконник – и именно перед окном Бориса Сергеевича. Тот открыл окошко и накрошил птичке хлеба… Воробей начал прилетать каждый день. Борис Сергеевич уже с рассвета ждал его, приготовив угощение. Немного повеселел. Стал разговаривать со своим “сорванцом”: хорошо ли на улице, здоровы ли его птенцы…
А затем и вовсе озадачил своих домочадцев, попросив принести ему почитать “что-нибудь о птичках”. В частности, “как они живут” и “есть ли у них душа”. Жена и сын долго искали соответствующую литературу… И когда Борис Сергеевич среди прочих книг, принесённых ему, прочёл “Дух, душа и тело” архиепископа Луки (Войно-Ясенецкого), он попросил сына принести ему “что-нибудь из православной литературы”, а вскоре и Евангелие…
После этого прошло полтора месяца.
В тот сентябрьский день Борис Сергеевич, как всегда, раскрошил краюху хлеба и попросил своего соседа по палате покормить воробья (сам Борис Сергеевич, превратившийся к тому времени в скелет, обтянутый жёлтой кожей, уже не вставал с кровати). А когда “сорванец” наелся и, чирикнув – очевидно, в знак благодарности, – вспорхнул и улетел, Борис Сергеевич вслух с ним попрощался и пожелал ему удачи… А примерно через полчаса к нему в палату вошёл Игорь; и между отцом и сыном состоялся тот самый разговор, поразивший всех присутствующих при нём. Разговор, которого, как мне кажется, и боятся посетители онкологических диспансеров. Ибо то, что они слышат от безнадёжно больных, им слышать НЕ ХОЧЕТСЯ.
Однако задуматься об этом рано или поздно придётся КАЖДОМУ из нас. БЕЗ ИСКЛЮЧЕНИЯ. И потому сказать об этом необходимо.
Итак, забота о материальном, об устройстве своего быта у подавляющего большинства людей доминирует в течение всей их жизни. Она, эта забота, создаёт соответствующую ей систему ценностей, которые в конечном счёте и определяют значимость человека в обществе (не секрет, что в основном именно материальная или карьерная доминанта оказывают основное влияние на выбор человеком профессии, работы, спутника жизни и “друзей”). Но главное, определяют самооценку каждого из нас; являются ориентиром в жизни, подсказывают, той ли дорогой (по нашему мнению) мы идём. Затем, после такого недолгого поиска “смысла жизни”, человек начинает жить как бы по инерции. И когда он, согласно этим ценностям, обретает под ногами твёрдую почву, он успокаивается и начинает считать, что жизнь его “устроилась” так, как НУЖНО… И вдруг… в неё врывается нечто непредсказуемое и нежелательное (вернее, оно существует как закономерность, но человек старался об этом не думать). Врывается то, что не входило в планы человека, нарушало привычный ритм и “распорядок” его жизни. Он начинает нервничать, “срывается”. Спешно пытается исправить положение, решить свою очередную “проблему”; но со временем понимает, что, в отличие от прежних, эту “проблему” никакими деньгами и подарками, а тем более приказами, угрозами и шантажом уже НЕ РЕШИТЬ (недаром говорят: “здоровье за деньги не купишь”).
И вот тут происходит нечто для него необычное. Человек смотрит на всё им приобретённое (не только материальные ценности, но и карьеру, власть, почёт, уважение и т.д.) и с ужасом начинает понимать, что оно, это приобретённое (часто с неимоверным трудом, потом и кровью!) теперь становится ему абсолютно НЕ НУЖНЫМ! Раньше он был уверен, что жизнь, полная удовольствий и развлечений, наслаждения богатством и властью, популярностью и славой - принесёт ему на закате лет удовлетворение. Но оказывается, этого не происходит. Ни выпитое шампанское, ни голубоглазые блондинки, ни кучи денег, ни заискивающие и испуганные взгляды подчинённых - покоя в конце жизни ему не принесли! Да, человек понимал, что всё это он с собой в могилу не унесёт. Но он думал, это и не главное. Важно, что именно сейчас, при жизни, это приносит ему удовольствие. Которое, как он полагал, принесёт ему удовлетворение и на исходе его дней. И вдруг выясняется, что они, эти удовольствия (повторяю, не только телесные, но и душевные) тогда и только тогда приносят удовлетворение и покой, когда периодически ПОВТОРЯЮТСЯ! Когда человек уверен, что завтра они будут СНОВА, никуда НЕ ИСЧЕЗНУТ!
И когда момент их “исчезновения” наступает, человека охватывает ПАНИЧЕСКИЙ УЖАС! Ибо он внезапно понимает, что жизнь его ОБМАНУЛА! Что его надежды на счастье оказались ТЩЕТНЫ! А следовательно, те нравственные идеалы, согласно которым он все эти “удовольствия” приобретал, были ЛОЖНЫМИ! Более того, в определённый момент к нему приходит осознание, что они не просто ему были не нужны, но даже ВРЕДНЫ! Поскольку теперь у него внутри - ЖГУЧАЯ ТОСКА! Которой, согласно этим идеалам, у него как раз быть не должно, ибо жизнь его была “красивой” и жаловаться ему на неё, как говорится, грех!
И вот когда бытовые проблемы перестают человека волновать (за их наступившей ненадобностью), когда заботы о вещах земных слетают с него подобно шелухе, - обнажается то, на что в течение всей своей жизни человек практически не обращал никакого внимания. Обнажается человеческая ДУША. Которая оценивает прошедшую жизнь уже с ДРУГИХ позиций, в системе ИНЫХ ценностей, доселе человеку неведомых! Люди в “пограничном состоянии” никогда не вспоминают, как они, скажем, прекрасно отдохнули на Мальте, какую шикарную иномарку приобрели или какой овацией были встречены поклонниками. Нет. Они теперь с трепетом говорят, что здесь совершили подлость, там вели себя “по-свински”, тогда-то не утешили человека, не помогли ему. Причём, эти воспоминания вызывают у них острую душевную боль, досаду, осознание чего-то безвозвратно упущенного (“Эх, если бы всё вернуть назад, я бы жил по-другому!” – эти или подобные им слова говорят практически все, находящиеся на грани жизни и смерти!). Кроме того, эти люди становятся настолько ИСКРЕННИМИ – в оценке как собственных поступков, так и поступков окружающих, – что зачастую своей откровенностью шокируют собеседников (причём, эти “больные” очень сожалеют о том, что были неискренни в течение всей жизни, носили на своём лице “маску”, лгали, льстили окружающим, стеснялись говорить “по душам”).
Но главное, они окончательно осознают, что все их прежние “планы” и “устремления” являли собой не что иное как попытку заполнить свою “душевную пустоту” “суррогатом”, уйти от реальности, от осознания никчемности своей жизни, её “бесполезности” - как для окружающих, так и для себя самого. Что жить-то нужно было ради ИНОГО, дающего счастье, неизмеримо более высокое, чем удовольствие от поглощения гамбургеров и катания на иномарке, получения прибыли или высокой должности. Что единственным “капиталом”, который будет пребывать с человеком постоянно (а бессмертие души они ощущают уже ЯВНО - ибо, по словам христианских подвижников, людям перед смертью открывается окно в иную реальность), - что единственным капиталом человека теперь является то, что ему удалось накопить в своём СЕРДЦЕ. И как обидно, что как раз оно оказалось “ПУСТЫМ”. Что время упущено и назад ничего не вернуть. И что потенциал для накопления истинного “богатства” был ОГРОМЕН. Ведь земная жизнь есть сплошное страдание и грязь (вспомним евангельскую истину: “мир во зле лежит” (1Ин. 5, 19)), и потому является великолепной “школой” для воспитания в себе таких бесценных и нетленных (!) качеств, как сострадание и нравственная чистота (по словам Бориса Сергеевича, когда он кормил воробья, то впервые в жизни испытал подлинное счастье). Причём, человек мог бы этот внутренний капитал увеличить до НЕВООБРАЗИМЫХ РАЗМЕРОВ. И встретить приближение часа своего перехода в духовный мир, в “следующий класс” Вселенской Школы - с неописуемой РАДОСТЬЮ! Как ученик, сдавший экзамен на “хорошо” или “отлично”. Как апостол Павел и многие святые, уже на Земле предчувствующие грядущее торжество Истины и своё с ней РОДСТВО.
Именно об этом предупреждают нас люди, стоящие на грани жизни и смерти. “Спешите делать добро”, выдавливайте из себя по капле “обезьяну”. Перестаньте быть “рабами вещей”; не забывайте, что какой бы огромный и красивый коттедж вы ни построили, к нему рано или поздно, как сказал Борис Сергеевич, обязательно добавится недостающая деталь – крышка ГРОБА у двери! Помните об этом и не упустите свой шанс! Время у вас ещё ЕСТЬ!..

Прохожий, я вот читаю вас - у вас на всё есть ответ:) А есть ли у вас мэйлагент?)

posted by Таня
Прохожий, я вот читаю вас - у вас на всё есть ответ:) А есть ли у вас мэйлагент?)

На всё есть ответы только у Бога, а у меня на мизерную часть от этого. :)) Агент у меня есть. shandrik_99@mail.ru

Эрик-Эммануил Шмитт. Оскар и Розовая дама
Перевод Ирины Мягковой
Посвящается Даниель Дарье

Дорогой Бог,
меня зовут Оскар, мне десять лет, я поджигал кошку, собаку, дом (думаю,
что при этом золотые рыбки поджарились), и пишу я тебе в первый раз, потому
что раньше времени не было -- из-за школы. Сразу же предупреждаю: сам я
писать терпеть не могу. Только если заставят! Потому что ненавижу все эти
закорючки, фестончики, росчерки и прочее. Лживые улыбочки и приукрашивание.
Писать -- это взрослые штучки.
Чем докажу? Да хотя бы началом собственного письма: "Меня зовут Оскар,
мне десять лет, я поджигал кошку, собаку, дом (думаю, что при этом золотые
рыбки поджарились), и пишу я тебе в первый раз, потому что раньше времени не
было - из-за школы"... А мог бы написать: "Меня зовут Лысый, на вид мне лет
семь, живу я в больнице, потому что у меня рак, а не писал тебе, потому что
не подозревал о твоем существовании". Но если бы я так написал, это
произвело бы плохое впечатление, и ты бы не стал мною заниматься. А мне
нужно, чтобы занимался. Меня бы вполне устроило, если бы ты нашел время
оказать мне пару-тройку услуг. Сейчас объясню.
Больница моя -- классное место. Вокруг -- куча взрослых, все -- в
отличном настроении и громко говорят; куча игрушек, розовых дам, которые
развлекают детей, а также ровесников типа Эйнштейна, Попкорна или Копченого
сала. Короче, если ты здешний больной, тут вполне можно словить свой кайф.
Но у меня с кайфом больше не получается. После пересадки костного мозга с
удовольствиями стало плоховато. Когда доктор Дюссельдорф приходит утром с
обходом и не может прослушать у меня сердце, он страшно мною недоволен.
Молча смотрит так, будто я провинился. Хотя я очень старался во время
операции; хорошо себя вел, спокойно дал себя усыпить, мне было больно, но я
не кричал, и все лекарства принимал послушно. Бывают дни, когда мне хочется
на него наорать, высказать ему прямо, что, возможно, это именно он, доктор
Дюссельдорф, вместе с его черными бровями запорол операцию. Но вид у него
такой несчастный, что обвинения застревают в горле. И чем дольше помалкивает
опечаленный доктор Дюссельдорф, тем глубже чувствую я свою вину. Мне стало
ясно: я -- плохой больной, потому что мешаю уверовать в то, что медицина --
это здорово. Наверное, мысли у врачей - заразные. И теперь весь этаж --
сестры, практиканты и нянечки -- все смотрят на меня с таким же выражением,
как и он. У них печальный вид, когда у меня хорошее настроение; они смеются
через силу, когда я острю. По правде говоря, никто уже здесь и не шутит, как
прежде. Не изменилась только Розовая мама. По-моему, она просто слишком
старая, чтобы меняться. И еще -- слишком Розовая она дама. Я тебя, Господи,
с ней не знакомлю, потому что наверняка она -- твоя хорошая подружка,
поскольку именно она сказала, чтобы я тебе написал. Проблема только в том,
что один я называю ее Розовой мамой. И тебе придется сделать усилие, чтобы
понять, о ком именно я говорю. Так вот, из всех дам в розовых халатах,
которые специально приходят в больницу -- проводить время с больными детьми,
она -- самая древняя.
-- Сколько же вам стукнуло, Розовая мама?
-- А сумеешь ты запомнить число из тринадцати цифр, дружочек мой,
Оскар?
-- Вы шутите!
-- Нет. Не надо, чтобы здесь знали мой возраст, а то прогонят, и мы
больше не увидимся.
-- Почему?
-- Я здесь незаконно. Существуют определенные возрастные границы для
розовых дам. И я их давно нарушила.
-- Ваш срок истек?
--Да.
-- Как у йогурта?
-- Тсс...
-- Ладно! Я никому не скажу!
-- Вот с такой отчаянной смелостью она доверила мне свою тайну. Но во
мне она может не сомневаться. Я буду молчать, хотя мне и странно думать, что
при виде морщин, которые, как солнечные лучи, окружают ее глаза, кто-то
может ошибиться в ее возрасте. В другой раз я узнал еще одну ее тайну, и она
уж точно поможет тебе, Господи, распознать мою Розовую маму. Гуляем мы
как-то в больничном саду, и она вляпывается в грязь.
-- Блин!
-- Мадам, это нехорошее слово.
-- А ты, мальчишка, не встревай, я говорю, как хочу.
-- О!
-- И пошевеливайся! У нас ведь прогулка, а не черепашьи бега.
Когда мы с ней присели, чтобы закусить конфеткой, я ее спросил:-- Как
могло случиться, что вы употребляете подобные слова?
-- Издержки профессии, дружочек мой, Оскар. В моем ремесле я бы не
выжила, если бы выражалась слишком уж деликатно.
-- И какая же была у вас профессия?
-- Ты не поверишь...
-- Клянусь, что поверю...
-- Вольноамериканская борьба.
-- Не может быть!
-- Кетчистка я, говорят же тебе. Меня даже прозвали Лангедокская
потрошительница. Позднее, когда меня одолевали мрачные мысли, а она была
уверена, что никто нас не подслушивает, Розовая мама рассказала мне о своих
важнейших матчах: Лангедокская потрошительница против Лимузинской
колбасницы. Или о своем двадцатилетнем соперничестве с Дьяволицей Синклер,
голландкой, у которой, вместо грудей -- два снаряда. И в особенности -- о
кубке мира, где она сражалась с Улла-Улла по прозвищу "Бухенвальдская сука",
которую никто прежде не сумел одолеть. Не удалось это даже Стальным ляжкам,
идеалу моей Розовой мамы, когда она была кетчисткой. Я этими сражениями
просто грезил, воображая, как на ринге моя подружка в нынешнем ее виде
-- маленькая, старенькая, в розовом халате, с дрожащими руками --
колошматит одну за другой великанш в спортивных майках. Я видел себя на ее
месте. Я становился сильнее. Я чувствовал себя отомщенным. Итак, если со
всеми этими подсказками ты, Господи, не сумеешь вычислить Розовую маму,
значит, тебе пора на пенсию, и ты больше не годишься для своей роли. Мне
кажется, я был предельно ясен? Возвращаюсь к своим делам.
Повторяю, моя пересадка многих здесь расстроила. Химия тоже не
обрадовала, но тогда была надежда на пересадку, и все выглядело не так
безнадежно. Теперь же у меня впечатление, что лекарям просто нечего
предложить, хотя они меня и жалеют. У доктора Дюссельдорфа, которого мама
считает красавцем, а по мне -- так он слишком уж бровастый, у него такое
несчастное выражение лица, будто он Дед Мороз, у которого не хватило на всех
подарков. Атмосфера уже не такая хорошая. Мы говорили об этом с моим
приятелем Копченое сало. На самом деле его зовут Ив, но мы его прозвали
Копченое сало, это больше ему подходит, потому что ему сильно досталось от
огня.
-- Сдается мне, Копченое сало, что врачам я перестал нравиться, у них
от меня портится настроение.
-- О чем ты, Лысый! Врачи несокрушимы, и их всегда одолевают желания,
как бы где чего прооперировать. По моим подсчетам, мне они предлагали
операции, по крайней мере, шесть раз.
-- Может, ты вызываешь у них вдохновение.
-- Надо думать.
-- Но почему бы им просто не сказать, что я скоро умру?
И тут Копченое сало повел себя точно так, как все в больнице: он оглох.
Стоит в больнице произнести слово "смерть", как все перестают тебя слышать.
Будь уверен, в ухе у собеседника тотчас возникнет воздушная пробка, и он
переведет разговор на другую тему. Я уже на всех это проверил. Кроме Розовой
мамы.
В то утро я хотел убедиться, станет ли и она тугоухой
после моего вопроса.
-- Розовая мама, мне кажется, никто не хочет мне сказать, что я скоро
умру.
Она глядит на меня. Будет ли ее реакция, как у других? Прошу тебя,
Лангедокская потрошительница, держи ушки на макушке, не глохни!
-- А зачем тебе, Оскар, это говорить, если ты и сам все знаешь? Уф,
услышала!
-- Розовая мама, мне кажется, что они придумали другую больницу, вместо
той, что существует в реальности. Они ведут себя так, будто в больницу
приходят только выздоравливать. Но ведь на самом деле здесь и умирают.
-- Ты прав, Оскар. Думаю, то же заблуждение касается и жизни. Мы
забываем, что она эфемерна, непрочна, бренна. И притворяемся бессмертными.
-- Мне сделали неудачную операцию? Розовая мама не ответила. Это был ее
способ ответить утвердительно. Убедившись, что я понял, она подошла и
спросила умоляющим голосом:
-- Я ведь ничего тебе не сказала? Ты не проговоришься?
-- Ни за что!
Немного помолчали: как раз время переварить новые мысли.
-- А не написать ли тебе Господу, Оскар?
-- Ах, нет, только не вы, Розовая мама!
-- Что не я?
-- Не вы! Я думал, что хотя бы вы не лжете.
-- Но я и не лгу.
-- Тогда почему вы мне говорите о Боге? Меня однажды уже разыграли с
Дедом Морозом. Этого достаточно!
-- Оскар, Бог и Дед Мороз - совершенно разные вещи.
-- Да нет, одно и то же. Задуривают мозги и все такое!
-- Как ты считаешь, могу ли я, бывшая кетчистка, из ста шестидесяти
пяти боев сто шестьдесят побед, из которых сорок три - нокаутом, могу ли я,
Лангедокская потрошительница, хоть на секунду поверить в Деда Мороза?
-- Нет.
-- Так вот, в Деда Мороза я не верю, а в Бога верую. Само собой, такие
ее слова все переменили.
-- А зачем мне писать Богу?
-- Тебе бы не было так одиноко.
-- Не так одиноко с кем-то, кого не существует?
-- Так пусть он для тебя существует! Она наклонилась ко мне.
-- Каждый раз, когда ты в него поверишь, он станет существовать чуть
больше. А если будешь верить упорно, он заживет в полную силу. И тогда
сделает тебе добро.
-- А что же мне ему написать?
-- Поведай ему свои мысли. Те, которые ты не высказываешь вслух, то
есть те, которые тебя тяготят, преследуют, беспокоят, сковывают, занимают
место свежих идей и разлагают тебя изнутри. Если ты их не выскажешь,
рискуешь сделаться вонючей помойкой старых мыслей.
-- Согласен.-- И, кроме того, у Господа ты можешь что-то попросить.
Что-нибудь одно каждый день. Не более одного!
-- Слабоват ваш Бог, Розовая мама. У Аладдина с его волшебной лампой
было право загадать три желания.
-- Одно желание в день -- это лучше, чем три за всю жизнь. Согласен?
-- Согласен. Значит, я могу у него попросить все, что угодно? Конфеты,
игрушки, машину...
-- Нет, Оскар. Господь -- не Дед Мороз. Ты можешь попросить только вещи
духовные.
-- Например?
-- Попросить мужества, терпения, просветления.
-- Ладно, я понял.
-- Ты также можешь подсказать ему, чтобы он и другим оказал милость.
-- С одним-то желанием в день! Не говорите глупостей, Мадам, сначала я
использую его для себя! Вот. Итак, Господи, по случаю первого письма я
немного показал тебе, какую жизнь веду здесь, в больнице, где меня считают
теперь препятствием на пути развития медицины, и хотел бы попросить у тебя
просветления насчет того, выздоровлю ли я. Ответь только да или нет? Не так
уж и сложно. Да или нет. Просто вычеркни ненужное слово.
До завтра, целую, Оскар Р.З. Не знаю твоего адреса. Что будем делать?
Дорогой Бог, ну, ты силен! Дал мне ответ, не дожидаясь даже, пока я
отправлю письмо. Как тебе это удается?
Сегодня утром в зале для отдыха я играл в шахматы с Эйнштейном, и вдруг
является Попкорн и говорит:
-- Твои родители пришли.
-- Мои родители? Не может быть. Они только по воскресеньям приходят.
-- Я видел их машину -- красный джип с белым верхом.
-- Не может быть.
Я пожал плечами и продолжал игру с Эйнштейном. Но поскольку внимание
мое было отвлечено, Эйнштейн стибрил у меня все мои фигуры, отчего я
занервничал еще больше. Эйнштейном его зовут не потому, что он умнее других,
а потому что у него голова в два раза больше. Вроде бы от водянки. Жалко.
Если бы это было от мозгов, Эйнштейн мог бы совершить великие дела. Увидев,
что проигрываю, я бросил игру и пошел за Попкорном в его комнату, которая
выходит на автомобильную стоянку. Он был прав: мои родители действительно
приехали. Надо сказать тебе, Господи, что мы с родителями живем далеко.
Раньше, когда я там просто жил, мне так не казалось. Теперь же, когда я там
больше не живу, я считаю, что это далеко. Вот почему родители могут навещать
меня лишь раз в неделю, в воскресенье, когда они оба не работают, ну и я
тоже.
-- Видишь, я был прав, -- сказал Попкорн. Сколько дашь мне за то, что я
тебя предупредил?
-- У меня есть шоколадки с орехами.
-- А клубники Тагада больше нет?
-- Нет.
-- Согласен на шоколад.
Конечно, я не имел права снабжать Попкорна едой, учитывая, что он
лечится от ожирения. В девять лет он весит девяносто восемь кило, и при
росте метр десять он и в ширину тоже метр десять! Единственная одежда, в
которую он может войти целиком, это спортивная форма для игры в американское
поло. Она еще в полоску, от которой рябит так, что начинается морская
болезнь. Честно говоря, поскольку ни я, ни мои приятели -- мы не верим, что
он сможет похудеть, а есть он хочет так сильно, что его становится жалко, мы
всегда отдаем ему оставшиеся продукты. Это ведь такая малость -- плитка
шоколада по сравнению с горой его жира! Может, мы и не правы, но только
медсестры тоже перестают пичкать его слабительным. Я пошел в свою комнату --
ждать родителей. Вначале я не замечал времени, потому что нужно было
отдышаться, но после сообразил, что они уже тысячу раз могли бы успеть до
меня дойти. И вдруг до меня дошло, где они могли быть. Выйдя в коридор и
убедившись, что меня никто не видит, я спустился по лестнице и в полумраке
дошагал до кабинета доктора Дюссельдорфа.
Так и есть! Они были там. Из-за двери слышались их голоса. Спуск по
лестнице меня утомил, и понадобилось время, чтобы сердце мое вернулось на
свое место. Это промедление все испортило: я услышал то, чего не должен был
слышать. Мать моя рыдала, доктор Дюссельдорф повторял: "Мы сделали все, что
могли, поверьте, мы сделали все", на что отец отвечал сдавленным голосом: "Я
верю, доктор, я в этом не сомневаюсь".
Я так и прирос к металлической двери ухом. Уж и не знаю, что было
холоднее: металл или я. Затем доктор Дюссельдорф спросил:
-- Хотите с ним повидаться?
-- Я не чувствую в себе никаких сил, -- ответила моя мать.
-- Не следует ему видеть нас в таком состоянии, -- добавил отец.
И тогда я понял, что мои родители -- жалкие трусы. И что еще хуже: они
и меня держат за труса! Поскольку послышался шум двигающихся в кабинете
стульев, я понял, что сейчас они выйдут, и открыл первую подвернувшуюся
дверь. Вот так я оказался в стенном шкафу, где хранились щетки и швабры, и
где я провел остаток утреннего времени, поскольку стенные шкафы (ты,
Господи, возможно не в курсе?) открываются снаружи, а не изнутри, будто
кто-то опасается, что ночью щетки, ведра и половые тряпки могут удрать! Так
или иначе, я оставался в полной темноте и взаперти совершенно спокойно,
потому что никого не хотелось видеть, и еще потому, что руки и ноги не
слишком-то меня слушались после пережитого шока, то есть, после того, что
мне пришлось услыхать. Ближе к полудню я почувствовал какое-то сильное
оживление выше этажом. Слышались шаги, беготня. Потом отовсюду стали
доноситься крики:
-- Оскар! Оскар!
Мне нравилось слышать, как меня зовут, и не отвечать. Хотелось досадить
всем на свете.
Потом я, наверное, немного поспал, после чего послышалось шарканье
галош мадам Н"да, нашей уборщицы. Она открыла дверь, и тут уж мы оба
по-настоящему напугались: она -- потому что не ожидала меня здесь увидеть, а
я -- потому что совершенно забыл, что она такая черная и что она может так
сильно кричать. Затем случилась настоящая куча мала: они явились все -- и
доктор Дюссельдорф, и старшая сестра, и дежурные сестры, и нянечки. Вместо
того, чтобы меня отругать, как я того ожидал, они вели себя, как виноватые,
и я понял, что нужно немедленно воспользоваться этой ситуацией.
-- Я хочу видеть Розовую даму.
-- Да куда же ты подевался, Оскар? Ты в порядке?
-- Я хочу видеть Розовую даму.
-- Как ты оказался в стенном шкафу? За кем-то шел? Что-то услыхал?
-- Я хочу видеть Розовую даму.
-- Выпей стакан воды.
-- Нет, хочу Розовую даму.
-- Скушай кусочек...
-- Нет. Я хочу видеть Розовую даму. Гранитный утес. Прибрежная скала.
Бетонная плита. Ничем не прошибешь. Я даже и не слушал, что мне говорят. Я
хотел видеть мою Розовую маму. Доктору Дюссельдорфу было очень неудобно
перед сотрудниками, что он не имеет на меня никакого вли-яния. Кончилось
тем, что он не выдержал:
-- Пусть пойдут за этой дамой!
Тогда я согласился передохнуть и поспал немного в своей комнате.
Когда я проснулся, Розовая мама была здесь. Она улыбалась.
-- Браво, Оскар, ты добился своего. Влепил им знатную пощечину. Но в
результате мне начали завидовать.
-- Плевать.
-- Это славные люди, Оскар. Очень славные.
-- Мне наплевать.
-- Что случилось?
-- Доктор Дюссельдорф сказал моим родителям, что
я умру, и они сбежали. Я их ненавижу.
И я все подробно ей рассказал, вот как тебе, Господи.
-- Эге, -- сказала Розовая мама, -- это напоминает мне мой матч в
Бетюне против Сары Юп ля Бум, кет-чистки, которая натиралась маслом и
выступала почти обнаженной. Ее прозвали угрем ринга, она буквально
выскальзывала из рук, когда ее пытались ухватить. Выступала она
исключительно в Бетюне, где каждый год завоевывала кубок этого города.
Однако я тоже хотела выиграть кубок Бетюна!
-- И что же вы сделали, Розовая мама?
-- Когда она появилась на ринге, мои друзья набросали на нее муки. Мука
с маслом дала чудесную корочку. В три подхода и в два движения я послала на
ковер Сару Юп ля Бум. И с тех пор ее уже не называли угрем ринга, она стала
треской в панировке.
-- Простите меня, мадам, но я не вижу связи.
-- А я вижу ее отлично. Всегда есть решение, Оскар, всегда где-то лежит
мешок с мукой. Ты должен написать Господу. Он сильнее меня.
-- Даже в кетче?
-- Да, даже в кетче. Бог знает свое дело. Попытайся, малыш. Что тебя
расстроило больше всего?
-- Я ненавижу своих родителей.
-- Так продолжай пуще прежнего.
-- Вы ли мне это говорите, Розовая мама?
-- Да. Пусть твоя ненависть станет еще сильней. Она будет, как кость
для собаки. Когда ты перестанешь ее грызть, то увидишь, что в этом не было
никакого смысла. Расскажи обо всем Господу и попроси в своем письме, чтобы
он нанес тебе визит.
-- Он способен передвигаться?
-- На свой лад. Не часто. Даже очень редко.
-- Почему? Он тоже болен?
И здесь, по вздоху Розовой мамы я понял: она не хотела сознаться, что
ты, Господи, тоже в скверном состоянии.
-- Твои родители, Оскар, никогда не говорили тебе о Боге?
-- Забудем о моих родителях. Они -- придурки.
-- Разумеется. Но они никогда не говорили с тобой о Боге?
-- Говорили один раз. Но только, чтобы сказать, что больше в него не
верят. Они-то верят как раз в Деда Мороза.
-- Неужели они придурки до такой степени?
-- Представьте себе! Когда однажды, придя из школы, я заявил, что пора
прекратить молоть ерунду, потому что, как и все мои друзья, я знаю, что
никакого Деда Мороза нет, они как будто с Луны свалились. Поскольку меня
бесила перспектива выглядеть кретином в глазах моих одноклассников, они
поклялись, что вовсе не собирались меня обманывать и совершенно искренне
верили сами в существование Деда Мороза. Теперь же они страшно огорчены, так
и сказали -- страшно огорчены, узнав, что на самом деле его нет! Два старых
придурка, говорю я вам, Розовая мама.
-- Стало быть, в Бога они не веруют?
-- Нет.
-- И это никак тебя не заинтересовало?
-- Если я начну интересоваться тем, что думают идиоты, у меня не
останется времени на мысли умных людей.
-- Ты прав. Но, исходя из того, что, по твоему мнению, родители --
идиоты...
-- Настоящие идиоты, мадам!
-- Так вот, если они заблуждаются и не веруют, почему бы тебе как раз и
не уверовать, и не попросить его о визите?
-- Ладно. Но разве вы не сказали мне, что он хворает?
-- Нет. Дело в том, что у него -- свой способ наносить визиты. Он
явится тебе в твоих мыслях. В твоем сознании.
Это мне понравилось. Просто здорово. А Розовая мама добавила:
-- Ты увидишь: его посещения приносят большую пользу.
-- О"кей, я с ним поговорю. Пока что посещения, которые приносят мне
самую большую пользу, -- это
ваши.
Розовая мама улыбнулась и почти застенчиво наклонилась ко мне --
поцеловать в щечку. Однако
сделать это не осмеливалась и взглядом умоляла о разрешении.
-- Валяйте. Целуйте. Я никому не скажу. Не стану портить вашу репутацию
бывшей кетчистки. Губы ее коснулись моей щеки, и мне было приятно, тепло и
щекотно, и пахло пудрой и мылом.
-- Когда вы опять придете?
-- Я имею право приходить только два раза в неделю.
-- Так нельзя, Розовая мама! Я не собираюсь ждать целых три дня!
-- Такие уж тут правила.
-- А кто устанавливает правила?
-- Доктор Дюссельдорф.
-- Доктор Дюссельдорф при виде меня готов обделаться от страха. Идите,
попросите у него разрешения, мадам. Я не шучу. Она посмотрела на меня в
нерешительности.
-- Я не шучу. Если вы не станете приходить ко мне каждый день, я Богу
писать не буду.
-- Попробую.
Розовая мама ушла, и я стал плакать. Раньше я не осознавал, насколько
мне нужна помощь. Не понимал, насколько тяжело болен. При мысли, что не
увижу Розовую маму, я начинал все это понимать, и слезы текли сами собой,
обжигая мне щеки. К счастью, я сумел взять себя в руки до того, как она
вернулась.
-- Все улажено: я получила разрешение. В течение двенадцати дней я могу
приходить к тебе ежедневно.
-- Ко мне и только ко мне?
-- К тебе и только к тебе, Оскар. Двенадцать дней. И тут я не знаю, что
со мной произошло, но слезы потекли снова, я не мог сдержать рыданий. Притом
что прекрасно знаю: мальчики не должны плакать. Особенно я при моем лысом
черепе, из-за которого я не похож ни на мальчика, ни на девочку. Разве что
на марсианина. Но ничего не поделаешь: остановиться я не мог.
-- Двенадцать дней? Значит, дела так плохи, Розовая мама?
Она тоже чуть не плакала. Еле сдерживалась. Бывшая кетчистка мешала
бывшей девочке дать себе
волю. Смотреть было интересно, и я чуть-чуть отвлекся.
-- Какое сегодня число, Оскар?
-- Ну и ну! Вы что не видите на календаре? Сегодня у нас 19 декабря.
-- У меня на родине, Оскар, существует легенда, по которой по
двенадцати последним дням года можно определить погоду на грядущие
двенадцать месяцев. Чтобы иметь картину каждого месяца, достаточно
пронаблюдать за одним из двенадцати дней. 19 декабря представляет собой
месяц январь, 20-е -- февраль и так далее, до 31 декабря, соответствующего
будущему декабрю.
-- Неужели правда?
-- Это легенда. Легенда о двенадцати пророческих днях. Мне бы хотелось,
чтобы мы с тобой в это сыграли. То есть, скорее ты. Начиная с сегодняшнего
дня, ты будешь наблюдать за каждым днем, представив себе, что один день идет
за десять лет.
-- За десять лет?
-- Да. Один день -- десять лет.
-- Значит, через двенадцать дней мне будет сто тридцать лет!
-- Да. Представляешь?
Розовая мама поцеловала меня -- она вошла во вкус этого дела, я
чувствую -- потом она ушла.
Так вот, Господи, я родился сегодня утром и не сразу это осознал. Яснее
стало к полудню: в пятилетнем возрасте сознания прибавилось, но только вести
не были благими. Сегодня вечером мне десять лет, разумный возраст. Пользуюсь
этим, чтобы попросить одну вещь: когда у тебя будут для меня новости, как
сегодня в полдень, сообщи их как-нибудь помягче, не так прямолинейно.
Спасибо.
До завтра, целую, Оскар
Р.S. Хочу попросить еще одну штуку. Знаю, что имею право только на одно
желание в день, но предыдущее мое желание было скорее не желанием, а просто
советом.
Я бы согласился на короткий визит. Мысленный. По-моему, это здорово.
Очень хочу, чтобы ты его нанес. У меня рабочие часы с восьми утра до девяти
вечера. В остальное время я сплю. Иногда случается вздремнуть и днем --
из-за лечения. Но если даже я буду спать, смело буди меня. Глупо было бы
пропустить встречу из-за какой-то минуты несовпадения. Ты согласен?
....

Продолжение кому интересно читаем самостоятельно..
"Оскар и розовая дама" Эрик Эммануэль Шмитт

Есть моноспектакль с Алисой Фрейндлих тоже можно найти на видео в сети.

"Я кормил голубей, тысячи их, годами. Тысячи их, ибо кто может их все запомнить. Однако тут оказался один голубь - удивительная птица, белый со светло-серыми пятнами на крыльях; он сильно выделялся. Это была самка. Я мог узнать её повсюду, и она также могла найти меня где угодно. Было достаточно, чтобы я просто подумал о ней, позвал её, и она прилетала. Я чувствовал её, и она чувствовала меня. Я полюбил эту птицу. Да, я любил эту птицу так, как мужчина любит женщину, и она тоже любила меня. Когда она заболевала, я об этом знал; она прилетала в мою комнату, и я днями ухаживал за ней, пока она не выздоравливала. Эта голубка была радостью моей жизни. Пока она нуждалась во мне, всё остальное было неважно - она была смыслом моей жизни. Как-то однажды ночью, когда я лежал в темноте в кровати и по обыкновению решал одну из очередных проблем, она влетела в открытое окно и села на мой стол. Я знал, что нужен ей: она хотела сообщить мне нечто важное, и поэтому я встал и подошёл. Глядя на неё, я знал, что она хочет мне сказать, что умрёт. Потом, когда я это понял, я увидел льющийся из её глаз свет - сильный луч света. Да, это был реальный свет, сильный и яркий, ослепительный, ярче света самой сильной лампочки в моей лаборатории. Когда этот голубь умер, что-то ушло из моей жизни. До того момента я был совершенно уверен, что выполню все свои замыслы, и хотя у меня были далёкие планы, когда моя голубка умерла, я понял, что дело моей жизни закончено. Да, я годами кормил голубей, и всё ещё кормлю их, тысячи их, ведь, в конце концов, кто знает..."
Никола Тесла

Очень полезный пост у Прохожего.

я с вами согласна что в наше время в погоне за достатком все забыли о смысле жизни.знаете я работаю соц.работником с детьми-воспитателем свг в приюте.за 4 года работы столько детей прошло из неблагополучных семейств.и каждый раз хотела увидеть их матерей, которые все время ищут свой смысл жизни забывая о детях.которые их любят и ждут своих непутевых мамаш.в вашем рассказе я вижу счастливого человека всю жизнь старавшего для своего сына и семьи.и в последние его дни рядом сын-это добро , это смысл его жизни.а смерть прийдет рано или поздно к каждому из нас.вопрос-возле какой двери будет стоять крышка.и скакими словами будут провожать.