Хорошо, когда есть радио.
Маленький приёмник с длинной телескопической спицей. Радио... с радио можно жить...
Приёмник, который ловит прошлое. И даже, несбывшееся.

Потому, что им было холодно.
Холод нельзя было изгнать из тела. Они рубили деревья, разжигали костры, они прижимались друг к другу с силой свирепой - и били смертным боем. Руки дрожали и скользили, холод был сильнее, зубы стучат, тянет изнутри, улетает жизнь, пальцы мертвеют, кровь на разбитых, распухших костяшках.
Костры кругом, пот с обожжённой кожи. Дрожь. Закопчёные, горячие лица. Совокупление горячего. Распухшей. Пульсирующей. Холод прячется в голову, в мысли. Холод налит в глазные яблоки, в струны нервов. Расползается, в пространстве. Теперь он изгнан из тела и значит, всюду.
Рот открыт. Этот крик - последнее, что осталось.

Возле моего приёмника собирается, окая, чудь. Говорят... архангелогородцы... узнаю смешной язык. Траву месить, тесто косить, после изгороди городить.
Знаете, как дева называет себя в Суздале? Суздалька? Суздальская?
Нет.
Суздалянка.

Чудь белоглазая посмеивается. А приёмник дальше, колесо крутится, собираются баклажники. "В деревне у нас ежели один раз к девке сходил - это нормально, а второй - это, понятно, любовь".
По дубовому - белое тело. В чёрных тряпках на полатях девичье. Сырец, пар, тепло, слепая душа, смотрит испугано. Смотрит покорно, вообще, никак не смотрит - и не вздыхает, творог в грязи, вечная мать, жена, в землю лицом, в тебя. Придти в черноту и грязь, остаться в тебе. В лабиринте притолоки головой, темно, переругиваясь, мёртвое пьянство, "Ты слышишь, аль нет? Ты кто? Чекушка есть? А у меня-а"... ключ - вода студёная, последняя дрожь, скрипит деревом, сырым воздухом севера, сверчки умолкают, смерть в ударила в полночь, как в огромный гонг, по голове, по глазам, слезами потекло. Развалилось и разрушилось в избе, где ты лежишь, юность без памяти, с детским телом, с бутылками по углам, в мешковатом исподнем.

Радио - это вещь.